Царствуй, лежа на боку
Сезон 2020/2021 стал урожайным на «Золотого петушка» на камерных сценах — и это театр не совсем для детей или совсем не для детей. Два спектакля идут в Питере. Максим Исаев поставил своего шаманского, дерзкого «Петушка» в «Karlsson Haus». Искандер Сакаев в театре «Левендаль» вылепил из последней сказки Пушкина энергичные скоморошьи игрища.
Третий петушок прокукарекал на юге: в краснодарском Молодежном театре. Поставила спектакль Ирина Ткаченко, режиссер и хореограф, уже неоднократно обращавшаяся к Пушкину: например, в пермском «Театре-Театре» она ставила «Сказку о царе Салтане».
Интересным решением было взять либретто Владимира Бельского к опере Римского-Корсакова «Золотой петушок» (1908) и вывести этот текст в план драматического театра. Последняя опера композитора, так и не поставленная при его жизни, была под запретом с 1930-х до поздних 1980-х: либретто обострило тот антитиранический заряд, который есть в сказке Пушкина. В инсценировке пермского автора Натальи Макаровой текст Бельского частично сокращен: народ теперь большей частью безмолвствует. Однако не бездействует.
Место действия растянуто полосой между двух рядов зрительских мест. Полоса эта посыпана песком, и по ней бесконечно и эксцентрично движется, от края до края, этот самый народ: в кокошниках, лаптях, домотканых балахонах, с полуклоунскими полосками грима. То кланяясь, то падая на колени, то бранясь, то идя строем — бессмысленное и вечное движение ширнармасс. Пластическое решение вводит в транс наряду с тревожной лаунж-музыкой (композитор Юлия Колченская) и мастерски выстроенным светом (Евгений Козин). Неизбывный морок парит над странным миром: полупустыней, полу-Россией.
Главные визуальные знаки спектакля — песок, золотой цвет и круг (художник-постановщик — Ирэна Ярутис). Лейтмотивом лаконичного пустынного пространства становятся сферы из золотых полос — то ли пустые колобки, то ли застывшие путеводные клубки из русской сказки. Так же выглядят и латы, и клубки, что висят на спицах-крестах, словно языки колоколов.
Фото — А. Лишута
Правит здесь царь вполне азиатский: тесная шапочка, бородка и золоченое лицо придают Додону[1] (Анатолию Дробязко) забронзовевший стиль варварского идола. К галерее тиранов, сыгранных артистом, прибавился еще один яркий портрет: его герой от безмерной усталости переходит к молодечеству и надежде, оставаясь пустым и вероломным, и его убийство Петушком выглядит закономерной расправой.
Итак, спектакль-суд. За что же судят Додона?
За то, что пытается снять с себя ответственность — царствовать, лежа на боку. Харизматичный седовласый звездочет (Дмитрий Морщаков) приносит Петушка именно потому, что царь устал. Дивный Петушок (Евгений Парафилов), появляющийся как распятый, а потом взлетающий по шесту, крутящийся на лонже, — образ тревожный, неспокойный. Царь счастлив отослать сыновей на рать и уснуть на руках няньки-ключницы (Юлия Макарова): Амелфа с ее заботами о царской семье и дивными колыбельными становится лирическим центром спектакля.
За то, что не ведает закона.
По законам? Что за слово?
Я не слыхивал такого.
Моя прихоть, мой приказ —
Вот закон на каждый раз.
За растущие военные расходы. Додон постоянно увеличивает налоги.
Лисий хвост с бобром седым
Я кладу на каждый дым.
Судят царя и за тиранию: он скор на расправу. Голос его совести приходит в снах, и озвучивает его новый (для либретто Бельского) персонаж — юродивая Девочка, подручная Звездочета, существо нечеловеческой природы (Полина Шипулина). Она в своих белоснежных лохмотьях выкатывается из-под рясы Звездочета, словно шар; они с Петушком движутся по-птичьему, отражая друг друга, как в зеркале. И она же детским звонким голоском пересказывает Додону грозные видения — которые нянюшка в рогатой кичке превращает в дивные сказки, проливая бальзам сладостной лжи на потревоженную совесть.
Фото — А. Лишута
Судят Додона за любострастие. Он охотно поддается чарам царицы, переступая и через унижение, танцуя в платочке под дождем из песка. Загадочная и грозная соблазнительница у Пушкина, в тексте Бельского Шамаханская царица становится и таинственнее, и соблазнительнее, и Людмила Дорошева играет искристо и зажигательно.
Темен, тесен, темен, тесен
Мой узорчатый шатер.
Тепел, мягок, тепел, мягок,
Тепел, мягок в нем ковер...
Ее костюм — гротескная имитация восточного наряда — куда как подходит пустынной обольстительнице. Однако в длинном эпизоде с царицей перенос песенных текстов либретто в чтение дает некоторое замедление, и ритм действия отчасти теряется.
Судят царя и за предательство. Предает он всех, в первую очередь собственных сыновей: сумасбродного Гвидона в красном колпачке (Александр Теханович) и пугливого, почти аутичного Афрона, голова которого сжата кольцами шлема, словно мигренью (Денис Юров), — когда бросает, увидев их мертвыми: «Ну, туда им и дорога! Вижу, толку в них не много». Предает и обещание Звездочету, который, кстати, тут вовсе не скопец: «И зачем тебе девица?» — за что и получает быструю смерть.
Деспот терпит поражение от Звездочета и его свиты, ничего так и не поняв. Но народ-то, народ! Громогласный воевода Полкан (Александр Киселев) убит царем. Все остальные — бояре, слуги, стража — остаются в мороке и оцепенении. Ничего не меняется.
В финале выходит на сцену, бродит меж трупами Додона и сыновей страшная, белолицая, лысая женщина с черными провалами глаз. Когда она вскидывает руки — по золотым браслетам становится ясно, что это истинное лицо Шамаханской царицы. Самой смерти, пришедшей за тираном.
Заглавное фото — А. Лишута.
[1] Все имена даны по тексту Бельского, в котором есть отличия от пушкинского.
Комментарии
Оставить комментарий