Два дня нескучной классики

Два дня нескучной классики

В рамках «Больших гастролей» Русский театр имени Фазиля Искандера (Сухум) совершил десятидневный гастрольный тур по городам России.

Такое ощущение, что в российском театральном мире нет уголка, где не знали бы театра «Русдрам». Заслышав его название, многие улыбаются: «А, театр Искандера!», «Ого, у вас гостит „Русдрам“?», «Ух ты, принимаете театр из Сухума?». Так сложилось, однако, что ивановцы с коллективом «Русдрама» были не знакомы. Гастроли, прошедшие 28 и 29 октября, исправили это положение и стали запоминающимся театральным впечатлением для города.

Театр много и охотно соприкасается с классикой (в том числе и двадцатого века). В Иваново русдрамовцы тоже привезли «солидные» названия: «Кьоджинские перепалки» Карло Гольдони в постановке Александра Коручекова и единственный в русскоязычном пространстве спектакль по мотивам «Хаджи-Мурата» Льва Толстого (режиссер Адгур Кове).

«Кьоджинские перепалки» живут в репертуаре «Русдрама» уже три года. Они выпускались в 2017 году как дипломный спектакль целевого набора театра в Щукинском училище и через год были перенесены на большую сцену.

Из всех пьес Гольдони в наши дни эта кажется, может быть, самой тягучей, обманчиво-бытовой. Чем может увлечь современного зрителя история о побранившихся рыбáчках? Коручеков логично обращается к той стихии, в которой родились все комедии Гольдони, — к комедии дель арте. Как и положено в итальянском театре, история здесь — только костяк, который в спектакле «Русдрама» обрастает театральным «мясом» — трюками, гэгами, игровыми приемами. Декорация (художник-постановщик Акинф Белов) аскетична и функциональна: помост да две двери — вертикальные ящички. Когда героини досаждают мужьям своими сварами, те просто закидывают их в эти ящички и увозят прочь. Над игровой площадкой парят закрепленные на деревянной мачте паруса. По краям сцены, почти в кулисах, — две скамейки: это пространство выхода из образа, здесь актеры получают передышку от баталий, случившихся в Кьодже, здесь они могут посидеть, с интересом следя за происходящим на помосте, перекинуться словом, обмахнуться платком.

«Кьоджинские перепалки». Фото — архив театра.

Возвращаясь же на помост, снова окунаются в стихию игры. Здесь герои — большие дети, полностью отдающиеся радостям и огорчениям маленького городка. В их заплатанных, но ярких платьях и рубахах, шейных платках есть какое-то наивное щегольство (художник по костюмам Наталья Панова). Они познают мир, впервые переживая любовные драмы, пусть и закрутившиеся вокруг печеной тыквы. Герои и ведут себя по-детски. Тита-Нане (Осман Абухба) во время монолога мадонны Паскуа (Марина Сичинава) затыкает уши — звук пропадает. Убирает пальцы — звук появляется. Монолог напористо продолжается, а Тита-Нане развлекается, то затыкая уши, то хлопая по ним ладонями, пока вдруг не обнаруживает, что оглох, в то время как мадонна Паскуа продолжает бурно и беззвучно убеждать его помириться с невестой (актриса ведет эту сцену темпераментно и технически безупречно). Совершенно лишен лукавства помощник судьи Исидоро (Кирилл Шишкин). Он полон решимости осчастливить всех в поселке, даже вопреки их воле, и взятку рыбой принимает с неистребимой наивностью, уверенный, что рыбаки делают ему подарок по доброте душевной. Артисты легко вступают в диалог с залом, и стихия игры захватывает зрителей — те живо и шумно сопереживают, а в поворотные моменты выкрикивают подсказки героям.

Природа юмора в спектакле — игра на парадоксах. Падрон Фортунато у Гольдони не выговаривает половину алфавита. В некоторых постановках этим и ограничиваются: дефект речи зачастую — грубый, но забавный гэг. Коручеков не ищет простого решения, смех здесь достигается парадоксом: падрон Фортунато (Джамбул Жордания) вызывает хохот зала сперва тем, что его речь полна огня и патетики, хотя зрителю ни слова не понятно, а потом — тем, что, хотя слова по-прежнему неразборчивы, зал безошибочно понимает смысл речей героя. В «Кьоджинских перепалках» много таких остроумных находок. Но при этом режиссеру и актерам удается погрузить зрителя в то блаженное состояние, когда два часа просто хохочешь, не думая ни о чем, и лишь потом начинаешь разбирать, как это сделано, как ловко пригнаны детали конструкции, как изящны и продуманы режиссерские ходы.

«Хаджи-Мурат». Фото — архив театра.

Иная ситуация — в «Хаджи-Мурате». Это спектакль-ребус — не запредельно сложный, местами даже чуть лобовой, — но апеллирующий, в первую очередь, к разуму. Структура спектакля мозаична. Повесть Толстого разбита на эпизоды (по большей части пластические) и перемешана с отрывками из дневников и писем автора. Эпизоды в итоге не складываются в историю Хаджи-Мурата. Но они выстраиваются в рассуждение театра о войне, смерти и жизни.

Художник Батал Джапуа выстраивает на сцене легко трансформируемую функциональную декорацию, как и в «перепалках». В центре — полый куб с деревянными гранями; над ним — колокол, а еще выше — кольцеобразный софит, сияющий равнодушным холодным светом. В сценографии преобладают природные материалы: дерево, сено, холстина. Металлическая конструкция выглядит враждебной в этой среде. Сценографическое решение отражает и основное противостояние спектакля: конфликт «цивилизованного мира» и естественного, природного начала в человеке. Конфликт дан без полутонов. Спектакль открывает сцена в музее, где Смотритель (Джамбул Жордания) с гаерской интонацией демонстрирует голову Хаджи-Мурата (сразу вспоминаются далеким театральным эхом «голова Мурьеты и рука Трехпалого»). Цивилизация воплощена во всем, что ненавистно и самому Толстому: здесь и оперное искусство, выглядящее, по автору, напыщенно и фальшиво; здесь и Шекспир, ненавидимый Толстым. В мире европеизированной знати доведено до абсурда все самое прекрасное: шекспировский текст здесь расчленен, превращен в бессмыслицу, разбит между артистами, перебрасывающимися им с очевидной иронией. Восхитительная ария Генделя «Lascia chio pianga» сопровождает карикатурную сцену: в полом кубе, как птичка в клетке, поет оперная прима (Симона Спафопуло); сверху ее осыпает блестками «хозяин» — Император. В исполнении Люпчо Спасова он фигура карикатурная: этакий классицистский античный царь в тунике и золоченом венке, упивающийся роскошью и всевластием.

«Естественный человек» воплощен в двух родственных фигурах: Хаджи-Мурат (Осман Абухба) и Сочинитель (Кирилл Шишкин). Красной нитью через все сценическое действо проходит их братание-противостояние. Сочинитель здесь — не Толстой в его биографической конкретике, он так же условен, как и вся ткань спектакля: Кирилл Шишкин играет его отшельником во власянице с капюшоном. Единство русского и кавказского миров задано простыми и легко считываемыми приемами: крестьяне отдыхают после полевых работ под абхазскую песню, тут же мешающуюся с русской «Не для меня придет весна»; пение имама сплетается со звоном колокола, в который бьет Сочинитель в одной из сцен, пока на авансцене молится Садо (Саид Лазба).
«Хаджи-Мурат». Фото — архив театра.

Самой сильной стороной спектакля кажется пластическая. Артисты «Русдрама» очень техничны и энергичны. И именно хореография как средство выразительности оказывает наибольшее впечатление на зрителя. Пластически решена сцена увода Авдеева (Эмиль Петров) в рекруты: танец под свадебную песню «Что не сизая голубка» сменяется протяжным «Не для меня придет весна», «жених»-Авдеев резко срывает с брата шинель и надевает ее сам (последующий монолог о том, как он на войну «за брата пошел» кажется, признаться, уже избыточным: пластическое решение исчерпывающе и предельно ясно). Запоминается парная сцена Хаджи-Мурата и его взятого в плен сына: не в силах пробиться друг к другу, оба медленно кружатся в отточенно-красивом кавказском танце; не сводящий глаз с ребенка, герой сам кажется пленником в кубе, по которому он мечется как по клетке.

Но надо признаться, что мне спектакль показался несколько рассудочным, перегруженным символами. И тем не менее финал глубоко трогает. Конструкция-софит под органную музыку срывается со своей опоры и начинает надвигаться на зрителя и объятых ужасом героев, слепя огнями. Здесь волей-неволей сжимается все внутри. Эта надвигающаяся слепая сила действительно волнует человека XXI века, уже знающего про воздушные тревоги, и невыгоревшие силуэты людей на стенах домов в Хиросиме, и страх перед новыми изощрениями, на которые способен человеческий ум в уничтожении себе подобных. И на этом фоне действительно катарсическое переживание вызывает танец Хаджи-Мурата — он кружится в пляске по ту сторону жизни и смерти, а актеры, смешавшись со зрителями, подбадривают его аплодисментами. Потребность единения ради победы жизни над смертью — и есть главный посыл спектакля, может быть, прямолинейный, но необходимый нам всем.