Любовь и смерть в настоящем времени

Любовь и смерть в настоящем времени

Мы ждали эту премьеру в Камерном театре Малыщицкого, потому что подсели на театротерапию Шерешевского, а сейчас терапия необходима все чаще.

Нас сразу помещают в 2023 год, в Санкт-Петербург, мать и Шкита встречают Крума в международном терминале Пулково. А когда один из героев задает вопрос: «сколько времени?», время называется с точностью до минуты. Этот прием с нахождением в «сегодня» режиссер использует уже не первый раз, в Идиоте тоже время действия – «настоящее».

Лично для меня это работает, потому что мне привычнее рефлексировать на тему настоящего, не люблю жить в прошлом или будущем. Драматургия – это фиксация того, что уже было или фантазия на тему того, что будет. И только театр способен встроить текст в то, что «здесь и сейчас».

А «здесь и сейчас» мы видим реальных женщин с их реальными проблемами, честными разговорами и истинными желаниями. Мы видим реальных мужчин с их поиском, внутренней борьбой, вопросами без ответов.

Настоящее время, как капающий кран, как тикающие часы, мы все сейчас как будто находимся на сцене, которая поделена пополам; нас пытаются разделить, но мы все же отражаемся друг в друге. При этом наша жизнь постоянно фиксируется на камеру или документируется в тексте.

Сцена из спектакля. Фото – Камерный театр Малыщицкого.

Видео в спектакле – это тоже часть настоящего дня. Оно как целое кино, со сломанной перспективой, которая размывает границы между жизнями героев, они все живут одну жизнь, а мы периодически видим лишь ее часть как души чужой потемки. Часто экран поделен на четыре сегмента, это напоминает окна, в которых повторяются одни и те же лица. Так же и ты начинаешь ассоциировать себя с каждым из героев. И эта невозможность понять, кто ты именно среди них, напоминает поиск себя в этом мире. Не успеваешь опомниться, как экраны становятся кинотеатром, актеры, занимая первый ряд зрительного зала, становятся его частью. И вот мы уже все перемешаны: герои спектакля, зрители спектакля, на нас направлены камеры, чтобы мы со стороны увидели себя на экране не только в переносном смысле этого слова, но и как отражение в зеркале. Здесь перформативность выходит на первый план, этот момент становится частью самоопределения, кто-то из зрителей прячется за спины актеров, кто-то прихорашивается, кто-то машет рукой в камеру, будто проходил мимо, кто-то всматривается в себя, кто-то фотографирует (это, конечно, делается ради забавы, но и фиксирует процесс).

В итоге остается стойкое ощущение, что в каждом из присутствующих в зале есть что-то от каждого из героев пьесы. И если не бояться обнаружить в себе черты даже совсем отвратительных героев, тогда и происходит та самая театротерапия.

Когда становишься частью спектакля, автоматически начинаешь примерять на себя и место, в котором все происходит. Но поначалу сложно ассоциировать «поганый квартал» с прекрасным любимым Питером, а потом понимаешь, что речь не о месте, а о состоянии. Сегодня, где бы мы ни находились, мы живем в каком-то ином измерении, где из всей книги написана только первая строка. А все события становятся фоном нашего самоопределения или попытки вернуться в обычный мир. И в спектакле таким фоном выступает герой Шкита (Геннадий Алимпиев, Антон Падерин). Совершенно неприметный персонаж в пьесе, в спектакле он становится то надоевшей новостной лентой, то неловким молчанием, то смехом, то горем, он становится ветром и поэзией. Когда в финале спектакля Шкита решает уехать, становится страшно: то единственное, что хочется оставить себе и не потерять, просто исчезнет.

М Шишов (Бертольдо), С. Грунина (Цвици). Фото – Камерный театр Малыщицкого.

Уезжает и Цвици (Светлана Грунина), которая врывается в спектакль в образе «инстаграмной Барби», она говорит дурацким голосом, смотрит только в экран, обещает всем счастье, в общем, звучит, как рупор эпохи.

Цвици и Бертольдо (Максим Шишов) выглядят, как розовые капли краски на унылом сером фоне – мечты и надежды, которыми все спасаются, но лишь на время. В какой-то момент Цвици станет несбывшейся мечтой Крума (Александр Худяков), а Шкита – покинувшим его вдохновением.

И вот только сейчас я добралась до главного героя спектакля. Может, потому что в нем больше всего обнаруживаешь себя. Его легко осуждать, но не понять его почти невозможно – так часто мы застреваем в поиске лучшего и перестаем замечать хорошее.

Крум в переводе «корка» или «пенка от молока». В пьесе он реально пенка от молока, но в спектакле – корка. Причем на ране, содрать хочется, но сдираешь и... Вот он тоже сам себя сдирает со своей жизни, и каждый раз все больнее.

Хочется, чтобы кто-то жалел таких мужчин, спасал, им же нужна какая-то соломинка, но понимаешь, что на такое способны только матери. Все женщины Крумов – Теруды, те, кто готовы протягивать соломинку, пока не найдется вариант постабильнее. И только мать будет с ним до конца. Жаль, что он не сможет в полной мере оценить ее любовь. Хотя кому и когда это удавалось?

А. Зарубин (Дольче), О. Богданова (Фелиция). Фото – Камерный театр Малыщицкого.

Очень много вопросов поднимается в этой пьесе, очень точные ответы находятся в спектакле. Что такое счастье? Может, пара Фелиции и Дольче (Ольга Богданова и Андрей Зарубин), которые вечно ругаются, но зато не расстаются. Что такое любовь? Только любовь матери к сыну? На другую человечество уже не способно? Что такое жизнь? Только лишь мечты о будущем?

Мой любимый персонаж Тугати (Виктор Гахов) – это вообще каждый из людей. Он, как сочленение всех важных мыслей, философ, который вдруг познает этот мир, но в самый последний момент. Жизненно, правда?

«Чем мне хуже, тем крепче я привязываюсь к жизни».

Но Крум его не слышит, он еще не понял, он тоже поймет слишком поздно. А пока он думает, что терять жизнь не страшно. Я тоже когда-то так считала, потому что:

«Нас не научили даже тому, что делать с этой любовью,даже если она нам и досталась».

Нас не научили, но мы учимся сами. Учимся любить и дописывать свои книги.

И все-таки один вопрос остался: а когда лучше делать зарядку, утром или вечером?