Мы есть, но нас нет

Мы есть, но нас нет

Комната уже не пуста. За столом сидит девушка. Она набирает какой-то текст на ноутбуке. Входя в полутьму, мы не найдем привычной сцены, как не найдем и знакомого зрительного зала. Дверь открылась, и публика сразу оказалась в пространстве спектакля. Времени достаточно, чтобы рассмотреть бедную обстановку и приглядеться к соседям в масках. Когда все рассаживаются, включается аудиозапись. Мы слышим диалог мужчины и женщины. С одного из стульев поднимается мужчина — один из нас. Он актер, который вступает с ней в диалог. Хотя диалог в «Дания тюрьма» — вещь довольно условная. Это все равно монолог. Монолог женщины. А он — Митя в точном исполнении актера Александра Худякова — так и остается зрителем. Он — узник. Она приехала навестить отца с воли. Случайная встреча в тюремной гостинице. Митя в спектакле сидит, как и пока большинство из нас, скорее в философском смысле, он наблюдатель. Мы все в камере, только ждем своего права на свидание, которое ни к чему не приведет. Все события, происходящие с героями, случайны. Они могли быть такими, могли быть иными. Могли не быть — жизни нет. Так же как и нет выбора в этой почти сартровской ситуации. Есть игра слов. Слова играют; в словах если и нет смысла, то есть действие, они заполоняют все пространство спектакля. А люди — лишь инструмент для слов. Оранжевый томик Лемана в руках героя — современное театроведческое древо жизни — легко компенсирует визуальную интерпретацию ремарок автора. Так же как и томик Кафки, скромно стоящий в шкафу. Обе эти книги определяют полюса формы и содержания спектакля.

П. Диндиенко (Аня). Фото — А. Коптяев.

«Дания тюрьма» в Камерном театре Малыщицкого — первая попытка разыграть пьесу Аси Волошиной, написанную два года назад. Странную пьесу, в которой рефлексия текста преобладает над всем. Экзистенция текста здесь главное действующее лицо.

Для героя одного из стихотворений Хармса, например, секс становится катализатором литературного творчества — муза посещает поэта. Для героини Полины Диндиенко физические действия не несут никакого смысла, и актриса прекрасно воплощает это в своей игре. Литература — не творчество, а единственно реальная форма жизни. Монолог усталого интеллигента Мити, в чьем тусклом, будто свет в этом спектакле, взгляде изредка проскакивает ирония, обретает свой смысл для нее только как записанный текст.

Спектакль Петра Шерешевского и художника Надежды Лопардиной намеренно авизуален. В нем нет композиционной целостности, нет мизансцен. Картинка смазана, ракурсы и положения героев, которые мы видим (или вообще не видим), случайны. Стулья расставлены по четырем стенам комнаты — каждый зритель видит и не видит что-то свое. Важно поймать настроение, войти в текст.

А. Худяков (Митя). Фото — А. Коптяев.

Художник и режиссер приравнивают наше положение к положению героев. Но мы не участники, здесь нет и намека на обэриутское «приглашение меня подумать», как в квартирных «Разговорах» Бориса Павловича, мы не приглашенные на поминки, как в аналогичном «Дании тюрьме» по организации пространства «Лёхе» Андрея Сидельникова в театре «Суббота». Мы оказываемся в роли безмолвных вуайеристов. Сегодня из ряда вышел он, завтра из ряда выйдет кто-то другой. Мы есть, но нас нет. Режиссер Петр Шерешевский недвусмысленно намекает, что все мы, в общем-то, заключенные. Спектакль вышел после пандемической паранойи, в ходе которой общество добровольно село по своим камерам, выбрало ограничивающие права поправки в конституцию. За стенами нашей жизни шумят протесты в Беларуси и война в Карабахе. «Сны о чем-то большем» отошли на второй план, и «тюрьмы идея» уже не кажется столь острой. Мы привыкли. Десять лет поколение, о котором идет речь в спектакле, работало над собой. Ощущение надвигающейся гуманитарной катастрофы, сохранявшееся, кажется, еще в начале 2020 года, миновало — мы погрузились в него с головой, теперь это периферийный сюжет.

Сцена из спектакля. Фото — А. Коптяев.

Театр Малыщицкого предлагает открутить все назад и пронаблюдать за детством нового поколения русскоязычных интеллектуалов, вступивших в фазу зрелости. Это милое локальное пространство никому не нужных людей, которые, кажется, прозябают не в тюрьме, а в самой обычной съемной комнате любой коммуналки России, а может, и не только России. Скучный быт, избитое кино с ноутбука, случайный скучный секс, вечная микроволновка. Никакого начала и никакого конца — череда пустых разговоров, имеющих фиктивное значение даже для этих двоих. Никакой тюрьмы нет. Есть две книги, тоже вполне случайных, — Леман и Кафка, отпускающий и запрещающий. И еще пара-тройка референсов на тексты ХХ века.

Программный каламбур драматурга «Отнимая волю, отнимают волю. И наоборот: отнимая волю, отнимают волю» не звучит манифестом как нечто особенное, он проходит в нескончаемом потоке фраз, их единственный смысл — покрасоваться вербально, пока люди, которые произносят их, тонут в бытовом убожестве окружающей среды, которая поглотила одного и вот-вот проглотит другую.