Московский дневник

Московский дневник

Выбираешь случайные дни в календаре, берешь билеты в Москву и идешь на те спектакли (а за одно, выставки, презентации, встречи), которые выпали. Назовем это гаданием на московском театральном предложении. В любом другом городе с таким гаданием можно попасть на девственно-пустой день, а здесь даже в период «посткарантина» в случайные 17, 18 сентября было из чего выбирать. Параллельно шли события фестивалей «Артмиграция» и «Золотая маска», а театры от «Наций» до «Гоголь-центр» выпускали свои первые в сезоне премьеры.

17 сентября

2-я Триеннале российского современного искусства «Красивая ночь всех людей», «Гараж»

Вечером — на спектакль, утром — в музей. Этот план работает в любом городе. Если город незнакомый, музей, скорее всего, будет краеведческий, если город Москва — можно спросить совета у друзей, и, скорее всего, они отправят тебя в «Гараж».

Я не эксперт в совриске, но расскажу про выставку, которую застала в «Гараже», именно потому, что она во многом и посвящена теме экспертизы.

Везде, где есть конкурс и эксперты, появятся и недовольные институтом экспертизы, причем как снаружи институций, так и внутри. Эксперт (даже если в этом не признаётся) всегда чем-то ангажирован, система подсчета голосов не идеальна, а критерии отбора не прозрачны. И все мы по этому поводу год за годом ведем публичные дискуссии и приватные переписки. И даже не важно, идет ли речь о больших экспертных советах, или выборе конкретного куратора.

Фрагмент проекта Павлы Волковой «Pank's not dead». Рекомендательница Надежда Валецкая. Отношения: дружба.

2-я Триеннале российского современного искусства, с одной стороны, взрывает саму идею экспертизы (по крайней мере, в области совриска), а с другой — насколько это возможно, обнажает механизмы отбора. Многочисленные кураторы, а вернее, «рекомендатели» должны были не только выбрать художника или проект на выставку, но и как-то обозначить, в каких отношениях находятся с рекомендуемым и как именно его выбирали. Так, например, рекомендатель Александр Шишкин-Хокусай исповедует идею равных возможностей, поэтому выбрал рекомендуемого — Александра Морозова — с помощью лотереи, а рекомендатель Маяна Насыбуллова отобрала скульптуры Александра Горшкова через открытый аукцион. То есть прямо предложила купить у нее рекомендацию. Другие рекомендатели указывали, в каких отношениях — дружбы, любви, землячества — находятся с рекомендуемым. Иногда они оказывались моделью рекомендуемого художника, а иногда — его соперником. В общем, кураторские тексты становились историей связей в арт-мире. И исследовать эти связи, реальные или выдуманные, оказалось интереснее, чем соотноситься с выбором некой экспертной группы. Однако отражает ли выставка, собранная таким образом, некое общее лицо российского современного искусства? Кажется, что отражает не хуже других биеннале и триеннале. Мне же любопытно, как отреагировало бы театральное сообщество, если бы дирекция какого-нибудь большого конкурсного фестиваля отважилась сыграть в такую игру?..

«Красный крест» Саша Филипенко / Семен Серзин, «Гоголь-центр»

Писать рецензию на спектакль, если тебя пустили только на предпремьерный прогон, очевидно, рано. Тем более рано, если есть ощущение, что спектакль, возможно, будет меняться и расти, и ты пока видишь не до конца соединившиеся части. Но раз уж это только театральные дневники, то почему бы не записать некоторые соображения также work in progress? Автор, писатель и журналист Саша Филипенко и режиссер спектакля Семен Серзин — мои ровесники. Более того, с Семеном мы еще и учились на параллельных курсах в «параллельных» зданиях петербургской театральной академии. Ну и, может быть, поэтому я смотрела «Красный крест», спектакль о прошлом и о памяти, еще и как высказывание о нашем поколении.

К главной героине романа, Татьяне, которая во время Второй мировой войны работала с документами Красного Креста, потом много лет провела в советских лагерях, а теперь доживает свой век в минской квартире, автор отправляет парня Сашу из квартиры напротив. У героини альцгеймер, и совсем скоро ее история бесследно исчезнет, а потому ее нужно кому-то рассказать. И вот находится слушатель. Немного досадно (особенно это не идет на пользу спектаклю), что приходится узнать и весьма мелодраматическую биографию самого Саши, с историей жены, умершей от рака, но родившей уже после смерти ребенка. Если вычесть все эти флэшбеки в прошлое Саши, то останется только его функция, но она-то и делает его героем. Саша — слушатель и передатчик, один из тех, кто, возможно, остановит наш всеобщий альцгеймер не потому, что откроет миру неизвестные неопровержимые доказательства сталинских репрессий, а потому, что готов сопереживать этой чужой истории, готов ее присвоить.

Фото предоставлено пресс-службой «Гоголь-центра». Фотограф - Ира Полярная.

Татьяну в спектакле «Гоголь-центра» играет Светлана Брагарник, Сашу, соседа, — Евгений Серзин. И главное, что случается в спектакле, — это их встреча.

Известный нейрофизиолог и писатель Оливер Сакс в своих книгах задавался вопросом: умирает ли личность со смертью памяти? Так вот, Брагарник играет личность, которая теряя память, не теряет себя. Не вспоминая на следующий день своего собеседника, она тут же хватается за него, снова незнакомого, и продолжает рассказывать свою жизнь, не упуская ни своей, ни чужой вины. Собирает воспоминания, склеивает и отдает вопрошающему нервному незнакомцу. Чем больше узнаёшь ее, тем очевиднее, что это трагическая героиня. Государство (прошлое и настоящее) и Бог соединяются для нее в некую единую силу, которая хочет, чтобы она не помнила, потому что память Татьяны — обвинение и приговор. И она с этим Богом, государством, альцгеймером борется: рисует мелом кресты-зарубки для памяти, ищет слушателя, чтобы рассказать о несправедливости советской системы, мира, Бога. В спектакле «Красный крест» есть хороший, практически активистский пафос. Герои и режиссер в нем иногда срываются на крик, на отчаянную проповедь, но это спектакль — призыв, спектакль — обещание: мы — наследники вашей памяти, мы будем помнить это за вас, будем читать стихи «шестидесятников», петь диссидентские песни, кричать поколению наших забывчивых родителей, что репрессии были, мы продолжим рисовать кресты мелом, как бы их ни стирали. И к этому обещанию хочется присоединиться.

Фото предоставлено пресс-службой «Гоголь-центра». Фотограф - Ира Полярная.

Финальный монолог героини Брагарник — это рассказ про Бога, который так боится встречи с ней, что отбирает память о расстрелянном муже, о дочери, которая умерла от голода в детском распределителе, обо всей этой уродливой жизни, которую этот Бог почему-то допустил. Страшный и сильный монолог. В нем личность героини равна личности актрисы. И хочется остановить этот момент, зафиксировать его, запомнить. Но спектакль продолжается дальше…

18 сентября

Забежав сначала в Центр «На Страстном», где на фестивале «Артмиграция» шла презентация драматургического сборника «Любимовка. Пьесы», собравшего под одной обложкой тексты «Любимовки» 2013–2019 годов, я отправилась в театр «Практика» на спектакль-экскурсию «Мам, привет», оказавшийся в этом сезоне в номинации эксперимент «Золотой маски».

«Мам, привет» Виктория Привалова / Евгений Казачков, «Практика»

Две небольшие комнатки в театре «Практика», куда недавно переехал спектакль, заполнены нехитрыми инсталляциями-экспонатами. Каждый экспонат имеет свой номер. Скачиваешь приложение izi.TRAVEL, находишь там экскурсию «Мам, привет» и включаешь пронумерованные треки рядом с соответствующими номерами инсталляций. Маршрут каждый сочиняет себе сам, и, если в комнатах не слишком много зрителей, с каждым экспонатом можно остаться один на один. Проходя через инсталляции, ты слушаешь, как разные незнакомые люди вспоминают, думают, дышат, вздыхают, пытаются быть взрослыми, добрыми, понимающими, отстраненными — и не справляются, снова вздыхают, сглатывают, дышат, всхлипывают, рассказывая о своих матерях. Вскоре от всех этих чужих мам, контролирующих, требующих повзрослеть, быть мужчиной, быть идеальной дочерью, быть опорой, быть ребенком, хочется заслониться, но инсталляция не позволяет этого сделать. Создатели спектакля в каждом экспонате находят тебе, а вернее, твоему телу такое место, что чужое свидетельство превращается в собственный телесный опыт.

Фото из архива режиссера

На моей первой остановке героиня рассказывала, как, идя вместе с пьяной матерью с вечеринки, они упали на землю. Из этого эпизода ей запомнились холодный снег, старая мамина шуба и страх, что мама умерла и уже не встанет. И, лежа на неудобном кресле-мешке в окружении старых пахучих шуб, тело тут же присваивает это воспоминания. А историю про мать, терроризировавшую героиню за низкие отметки, приходится слушать, стоя на дурацком шатком пьедестале. Страшный эпизод, в котором еще одна мать в приступе ярости бьет дочь лицом об стол, и та падает под него, слушаешь, лежа на гимнастическом мате под этим самым столом. Ты словно бы только изображаешь жертву в каком-то неведомом следственном эксперименте, но, именно инсталлируя себя в каждую новую историю, начинаешь воспринимать ее как реальность. Свидетели на записи говорят о том, что происходило давно и о том, что они (возможно, пройдя через терапию) пережили. Но ты переживаешь это здесь и сейчас, стоя на пьедестале, сидя в шкафу, лежа под столом. И ты чувствуешь боль и унижение другого как свои и жалеешь, как самого себя, неизвестного другого. Это такой очень простой, но действенный тренажер эмпатии, об отсутствии которой даже к самому близкому, кажется, и рассказывает спектакль.

Фото из архива режиссера

Один из последних экспонатов спектакля-выставки — холодильник с магнитиками и стикерами. На нем можно оставить записочку со словами, какие хотел бы услышать от своей матери. И там много отличных посланий, которые ждут своих адресатов. Оставила и свое тоже: «Тебе не обязательно выходить замуж и заводить детей, чтобы я считала тебя полноценным человеком!» Мам, привет! Летим дальше! :)