Опыт выученной беспомощности

Опыт выученной беспомощности

«Мемория», совместный проект Центра им. Вс. Мейерхольда, фонда «Кислород», театра «Июльансамбль» и театральной компании «Атмосферный фронт».
Режиссер Анастасия Патлай. Драматург Нана Гринштейн. Художник Михаил Заиканов. Композитор Кирилл Широков. Хореограф Татьяна Чижикова.

Сюжетно в центре «Мемории», нового документального проекта Анастасии Патлай и ее многочисленных соавторов, — судьба немецкой актрисы Каролы Неер, в начале 1930-х переехавшей из Германии в Москву, здесь арестованной и умершей от тифа в Соль-Илецкой тюрьме в 1942 году. Эту линию от лица Ирины Щербаковой, сотрудницы ликвидированного в декабре 2021 «Мемориала», в спектакле ведет актриса Ирина Савицкова, почти все два часа сидя на стуле и как бы припоминая то, с чем встретилась в ходе своей добровольной работы Щербакова.

Игра Савицковой, актрисы высокого класса, ироничной и твердой, когда нужно, дает этим воспоминаниям очень правильный, чуть отстраненный фокус. Я не знаю вполне (только по интервью), какова в жизни ее героиня, историк и координатор образовательных проектов «Мемориала» Ирина Щербакова, но Савицкова делает ее очень трезвой и лишенной сентиментальности женщиной, которая с исследовательским упорством проделывает путешествия в прошлое, виртуальные и реальные. Любопытство и желание узнать, каковы были обстоятельства жизни и смерти немецких коммунистов, переехавших в 1930-х в РСФСР, что стало с их детьми, кто и как сидел в ГУЛАГе, как сложились судьбы выживших, — опорные точки силы Ирины Щербаковой, которая, не тратя времени попусту, начала когда-то этот трудный путь документалистки. Читая с листа принадлежащие Щербаковой тексты (это интервью, которые взяли у историка драматург Нана Гринштейн, режиссер Анастасия Патлай, а также — фрагменты ее интервью, данные Colta.ru, «Эху Москвы» и выложенные на сайте «Мемориала»), актриса только иногда сообщает им легкую характерность, намекая на ироничность и удивительное самообладание своей героини, но также позволяет себе чуть сбиваться — в этот момент ты застреваешь вместе с ней и начинаешь думать о сказанном как-то особенно мучительно. Получая тройную оптику — актрисы, Щербаковой, самой Каролы Неер, чьи письма здесь тоже звучат, — неизбежно видишь слоистость времени, в котором были репрессии 1930-х, переломные постсоветские годы, когда в лице Сахарова «забанили» совесть нации, а потом и 2021, когда «Мемориал», занимавшийся инвентаризацией коллективной и индивидуальной памяти, жестко закрыли.

Фото — К. Краева.

Вокруг Каролы Неер — Ирины Щербаковой — Георга, сына Каролы, половину своей жизни безуспешно искавшего свою мать, постепенно накручиваются другие сюжеты, складывающиеся в картину полного апокалипсиса и этически заставляющие переживать нечто вроде опыта разделенной ответственности. В контексте происходящего закручивания гаек этот спектакль, сочиненный одновременно к дню рождения Мейерхольда и к дню рождения ЦИМа, делает всех присутствующих в зале невольными соучастниками свершенного и совершаемого. Не хочется, конечно, вставать под знамя виноватых в расстреле мужа брехтовской актрисы и в ее собственной смерти от тифа, в том, что директор рыбинского детдома не сказал 7-летнему мальчику, что ему пишет мать, и оставил на долгие годы в страшном незнании. А также в том, что последнее выступление Сахарова «захлопали» аплодисментами, закрыли «Мемориал» и так далее. В спектакле звучит аудиозапись голоса правозащитника Арсения Рогинского, который с прозрачной четкостью объясняет, как и для чего существовал «Мемориал», а также — что нужно делать и как жить в жесткие времена. Вот этот нервный, как бы восходящий к тревожной патетике градус спектакля ставит тебя перед выбором — либо чувствовать эту разделенную ответственность за все ужасное, что происходило и происходит, либо плакать.

Фото — К. Краева.

Я заплачу там, где 7-летний ребенок по ночам сидит под одеялом и разговаривает со своей исчезнувшей матерью. Где взрослый мужчина по фамилии Беккер, давно эмигрировавший в Германию, приезжает в Рыбинск и встречается с директором детдома, но не видит в том ни сожаления, ни раскаяния, а видит что-то другое. Это другое пугает и будит что-то вроде ужаса перед собственным народом.

Но есть в этом длинном спектакле, сложенном из мощных свидетельств, и странная избыточность, которая все время опрокидывает только случившийся «аффект», как будто бы люди в последний раз хотят сказать все, что они имеют сказать.

Падающие оземь тела двух молодых актеров, играющих тут всех подряд, в том числе и двух детей, их хождения по специально разработанным паттернам, экран с изображением многочисленных белых рубашек, аудиовключения живых голосов, колышущиеся белые занавеси с правой стены цимовского «блэк бокса». И нескончаемый монтаж текстов, один другого значимее и сильнее. Все это венчается красивой и торжественной музыкой Кирилла Широкова, в которой явственно различаются голоса жертв и которую можно считать чем-то вроде реквиема. По чему конкретно? Мне нечего добавить к тому, что там сказано, потому что все сказанное не складывается ни во что новое. Все оно — глубоко старое, знакомое и не изжитое по-прежнему, как будто навсегда с нами теперь уже.