Смотрите, это я. Интервью-1.

Смотрите, это я. Интервью-1.

Смотрите, это я

16 мая в омском «Пятом театре» будет премьерный показ спектакля «Артем Томилов». Первый пример театрального «ай-муви» в России придуман и осуществлен режиссером Артемом Томиловым вместе с актерами «Пятого театра» и по инициативе работающей здесь Екатерины Кулаковой. Обескураживающе простую в идее и сложную в исполнении работу над «Артемом Томиловым» Артем Томилов описывает в своем телеграм-канале и fb-аккаунте, употребляя в качестве метода понятие «автофикшн». Мне захотелось поймать пассажиров проекта по пути их следования из точки А в точку Б и поговорить с ними о внутренней логике работы, которая то и дело нарушается обстоятельствами реальной жизни. Всего до премьеры мы успеем сделать пять интервью, каждое из которых длится столько, сколько бесплатный zoom. Редактируют разговоры Кристина Матвиенко, Екатерина Кулакова, Артем Томилов.

Интервью-1 вводит в курс дела, немножко объясняет технологию записи «автофикшн» и описывает первые реакции театра на вторжение в него Артема Томилова, «обычного человека с окраины Омска, который стал последовательным художником и частью актуального процесса в российском театре».

27 апреля 2021

Я забыла, как называется ваш спектакль.

Е.К. «Артем Томилов», так и называется.

Тебе не стыдно, Артем, за такое название?

А.Т. А я и задумывал эту интервенцию в афишу как метаприкол — ты читаешь эти названия, такие же, как в сотне других театров, а потом — бац, мое имя. Если же пройтись по дорожке документальности, то смысл в том, чтобы зрители могли подумать: «А ведь любое субъективное имя — это что-то важное и нормальное». На афише могут висеть: Галина Шипович, Анастасия Кузнецова, Артем Томилов, Андрей Иванов. А не один Евгений Онегин.

Этим ты говоришь, что нет скучного, что обыденное — интересно?

А.Т. Что все интересно и даже космично. Что у всего есть объем, как и у четырех томов «Войны и мира». Вопрос, в какой микроскоп мы смотрим. Если на простое посмотреть через всю его сложность, будет грандиозно. Можно видеть наркоманов, кричащих под окнами, а я не могу отделаться от чувства, что это сложносочиненные существа, которые стали такими в социальной каше. Биологически каждый из нас прекрасен в своей отдельности и величественен в своем потенциале, но с поверхностной и локальной точки зрения есть социальные конструкты, которые выражаются в отчуждениях между «рабочими», «маргиналами», «интеллигенцией», «силовиками».

Про метод «Войны и мира» в отношении «просто человека» понятно — так и бывает в хорошем документальном театре. Но в «Артеме Томилове» есть нарциссизм — ты тут и создатель, и режиссер, превращающий себя самого в материал для спектакля. Ты не папу и сестру описываешь, а себя. В чем разница между доком и «автодоком»?

А.Т. На самом деле я через себя описываю многих. Но тут важно другое.

Слово «нарциссизм» окрашено негативно, хотя таковым не является. Это как «ностальгия» — что-то якобы теплое, а в медицине означающее острое психическое расстройство. Если не использовать нарциссизм в отрицательном значении, то он у меня есть. Но я настолько профессионализировался, что холодно, брехтовато смотрю на себя. Я давно отвык себя защищать или продвигать, что связано с созреванием и возрастом. У меня нет фана просто засветиться. Сейчас произошло соединение эстетических режимов, которые мне оказались доступны в том числе и в работе со своей биографией. Я же долго не входил в работу с театрами, у меня оставался только я. Потому, кстати, я пришел к перформативным практикам давно, еще до того как прочитал про них в книжках. Ты себе ближе, чем все остальное.

Помню, еще когда учился в Омске, прочитал у Гёте (потом Станиславский это заимствовал): «Если хочешь узнать человека, наблюдай за собой». И я наблюдал за своими мельчайшими реакциями, за тем, как протекает все, а вечером проигрывал весь день у себя в голове — потом прочитал о таком упражнении у Михаила Чехова. То есть вся театральная движуха вышла из потребности понять, как устроен мозг. А заостренность на себе как на человеческом материале стала для меня проводником эмпатии, которую я воспитывал в себе по отношению к другим через себя. Если условный современный художник скажет про себя: «Я работаю с жиром как с основным материалом», то я скажу: «Я работаю с собой», а этот спектакль — кульминация работы над собой.

В точке «Артем Томилов» все сошлось, и это не мистика: проект пришел через сети, там я и познакомился с Катей Кулаковой, позвавшей меня в «Пятый театр», а я давно продвигаю себя через сети и спектакулирую их. Сам «Пятый театр» — здесь тоже документ, без которого не было б прикола «я и этот театр». Актриса Маша Долганева говорит в начале от моего лица: а именно о том, как я вдохновлялся ее игрой в Брехте. И получается королевство кривых зеркал, для создания которого я форсировал уже почти подгрузившиеся жизненные мотивы. Это инициация: она прописана как история и хорошо ложится на биографию — был омич, который получал или сам давал пиздюлей на районе, но по системе удач выбрался куда-то еще. И этот спектакль поставил он.

Выполняешь социальные задачи: говоришь, что бухать плохо, давайте по-другому?

А.Т. Очень вежливо и деликатно, но да. И не только про бухло, а про бытие, в котором ты сам решаешь, кто ты, но для этого надо стараться и работать. Я был разобран на части, но к тридцати пяти годам раскачался, потому что было желание, ниже которого не смог упасть.

История позитивная, но не назидательная, а нежная и сделанная в потоке, холодно, вне попытки кого-то удивить.

Ты отливаешь в речевые формы то, что с тобой происходит, при этом твои тексты в сетях опознаются через стиль. Как устроена эта операция по записыванию себя?

А.Т. У меня есть стилистика, связанная с моим словарным запасом, который меняется, как у всех; есть любовь к словам и попытка их использовать. С помощью техники «free write» я подключаюсь к потоку и, как акын, пытаюсь соединить словарный запас и оттенки того, что сейчас происходит у меня внутри. То есть обращаю зрачки внутрь и фигачу. Слова никогда не равны бесконечности, но равны, если так на них посмотреть.

В девятнадцать лет я писал стихи, и почти хорошие (тоже про себя или про планеты и цветы), потом поступил в Питер, и времени не было, но иногда возвращался к письму, пытаясь описывать и фиксировать себя как можно сиюминутнее. Чем больше ты пробуешь такое, тем больше усиливается линза микроскопа — так, что можешь различать очень тонкие оттенки. Я люблю пилить тексты в сториз, потому что знаю — они исчезнут через сутки. Это позволяет мне максимально сосредоточиться на ерунде и увидеть в ней судьбу.

А что делают с этим текстом актеры? Присваивают, осваивают, внутри него располагаются?

АТ. Актерам я говорю, что они могут смешивать мой текст со своей речью. Это одно из проявлений принципа сита, который я использую на разных уровнях в Омске.

Первый принцип сита — это когда я создал мягкий механизм, позволивший тем, кто не хочет, не участвовать в спектакле. Я пригласил в работу всех.

В труппе сколько человек?

Е.К. Двадцать пять, но шесть или семь участвовали в выпуске спектакля Максима Кальсина и не могли сразу.

АТ. Всем остальным я на первой встрече рассказал про свою идею и сделал с ними серию упражнений, настраивающих на автобиопоточное существование. Потихонечку начали отваливаться те, кто воспользовался механизмом «можно отойти в сторону».

Объясняли, почему?

А.Т. Толком нет, но часто формулировали так: «Не могу себя в этом найти». Но и я понял, что в наших условиях мне все не нужны, потому что трудно всем двадцати пяти уделять внимание. Остались только те, у кого есть инстинкт разбираться до конца. Сейчас нас сколько?

Е.К. Четырнадцать вместе с тобой.

А.Т. Но я не играю. То есть осталась половина — мощно. Был «бунт», где многие хейтили меня после того, как прочитали сорок пять страниц не контролируемого мной потока, где я, не оглядываясь на отбор тем и форм подачи, просто дал самосвал руды, честно сказав, как это произведено. Говорили, что текст плохой, непрофессиональный, произносили и другие эпитеты.

Текст превратился в двадцать две страницы — в том числе за счет принципа сита номер два. Мы с Катей заинтересованы в том, чтобы спектакль жил, поэтому решили идти на компромиссы и просеять текст через этих людей. Что они захотят присвоить, то и останется.

Что ты имеешь в виду?

А.Т. Например, некоторых кринжит на местах, где упоминается Навальный, или на куске про то, что я френдли ко всем гомосексуальным людям и трансперсонам. Я убрал это своими руками. И они были органично согласны с этим вариантом.

Сегодня, когда они прошли со мной некий путь, когда я немного почистил технику, базу (потому что у многих в их каждодневной театральной практике есть опасность отдалиться от состояния «я есть», предшествующего игре), мы сделали спектакль по выученным кускам. Получился текст из самих актеров. Если б он читался на другую компанию — были бы другой отбор, другие полтора часа. Интересно, как это работает: они ведь выступили индикаторами локального. Я не могу говорить за всех омичей, но эти конкретные актеры будут выходить на сцену и говорить от себя лично, причем имея представление о местных зрителях получше, чем у меня.

То есть при том, что спектакль уже имеет неудобный для театра заряд в плане формата, в нем пусть на вегетарианском уровне, но проведена работа по привыканию к такому творческому акту. Если у меня будут прецеденты работы в регионах, я так и буду балансировать между своим знанием и знанием того, что находится в конкретном месте. Иначе просто захлебнемся в крови и эмоциях, и ничего не получится.

Третье сито — то, как мы репетируем. У нас мало времени. Мы не на сцене, а в фойе, которое еще осознает себя как площадка. Чтобы все поняли не на уровне декларации, что надо учить текст, я стал делать индивидуальные встречи, где просил выучить хотя бы маленький кусочек. А потом использовал метод «спектакль каждую репетицию» и получил понимание некого принципа, в котором будет решен весь спектакль, простой, но требующий импровизационного самочувствия. Пробуя текст в некой протяженности, мы, по сути, пробуем модель этого спектакля.

Может быть, мы не успеем все выучить к выпуску (слишком загруженный контекст в театре), но я выбираю диспозицию, которую опробовал еще в Центре Мейерхольда: нужно быть не юзером системы, а ее участником, тогда получится сделать спектакль в любви, он будет идти, и актеры его не будут переделывать «под себя», как они шутят.

У меня, правда, радость, что удалось выйти на полную эмпатию ко всем. Только в этом состоянии ты реально видишь, как нужно поступить. Когда нет войны, у тебя есть силы, все превращаются в твоих союзников, меняют свои профессиональные установки и учатся за одно занятие заговорить как человек на сцене. Вот это сейчас и происходит.

Текст разложен на много голосов, а при этом все от твоего имени. Актеры должны «снимать» тебя?

А.Т. Нет, они меня не играют, они существуют и брехтовато, и по присвоению. То есть сначала я вижу актера, а потом слышу: «Я — Артем», то есть они мерцают между собой и мной, поэтому там есть я, но ты теряешь ощущение: а кто я, персонаж или Олеся? Они присваивают текст, перекладывая на себя ситуацию, — а что, если б это случилось с тобой? Образовывается полифоничная структура, не разукрашенная театром, потому что видишь конкретных людей с их голосами, подтекстом, свойственным им юмором.

Как это все организовано в реальных сценических времени и пространстве?

А.Т. Расскажу сначала про первый акт. Я называю его «встреча» — то есть атмосфера такая, что встретился за кофейком с тем, с кем не виделся много лет, и устанавливаешь заново с ним связи. Среда будет организована так, что они просто чилят — могут лежать, сидеть и говорить текст из любой удобной им точки. Каждый раз могут делать это иначе. Это такая текучая мизансцена, изменения в которой можно заметить, если смотреть спектакль несколько раз. Я прошу говорить тексты, исходя исключительно из своего состояния сейчас, а не подключаясь к трансляции веселого / хорошего / плохого. Ты занимаешься воспоминанием, но из своего самочувствия. Утром Вася произносил все смешно и бодро, а к вечеру он устал, поэтому было смешно, но устало.

Есть ли костюмы?

А.Т. Я попросил компанию одеваться каждый раз по-новому, выбирая из своей личной одежды и театральной. Спортивные штаны и перья — это и про текучесть, и про то, что актеры друг друга будут удивлять. А для оптики извне — это такой же набор случайностей, как этот текст.