Смотрите, это я. Интервью-5.

Смотрите, это я. Интервью-5.

Интервью-5 взято в день премьеры спектакля «Артем Томилов» в омском «Пятом театре»: в нем есть мысли про идеального и реального зрителя, сомнения в универсальности высказывания и здоровая усталость людей, которые сделали, похоже, то, что хотели.

16 мая 2021

Вы спектакль-то создали?

Е. К. Создали.

А. Т. Все хвалят, Кристин. Ну, кто говорит что-то вслух при мне.

Хороший получился?

Е. К. Думаю, да. Не скучный, во-первых, а, во-вторых, в отличие от худсовета, который высказал сомнение в качестве драматургии, я очень довольна текстом, в котором при всей фрагментарности каждая ниточка дотянута до конца.

А. Т. Я понимаю природу отторжения у некоторых — у них нет привычки к восприятию калейдоскопической структуры. Хотя оно даже не радикально калейдоскопично.

Е. К. Может, получилось слегка многословно — но у Темы свой язык, с терминами и обобщениями, и актеры с ним справились.

А. Т. Я облегчил язык до предела. Текстовый театр тренирует актеров, и им есть что осваивать.

Е. К. Это победа для театра — огромный объем текста, непривычная манера существования, лаборатория как способ жизни. Не знаю, как долго он проживет.

Почему?

Е. К. У нас на премьере был привилегированный зритель, доброжелательный, было прекрасное обсуждение — я такие лица мечтаю видеть на этой площадке всегда. Но все ж это одноразовый событийный туризм.

А. Т. Лекция Вани Демидкина про автофикшн шла при полном зале.

Е. К. И разговор на равных. Найти пятьдесят человек с широкими увлечениями в искусстве — самое сложное, их искать нужно чуть ли не вручную. Отдел продаж и распространители не продали ни одного билета, все продалось благодаря сайту. Думаю, нужно удалять нашу с Темой аннотацию и писать простую.

А почему?

Е. К. Чтоб народ понимал. Если простая «тетя» увидит такую аннотацию, она не придет, а мне надо, чтоб пришла и поняла, что это простая человеческая история из очень точных и узнаваемых новелл — про буллинг, про театр, с критикой города.

А. Т. На самом деле тетеньки меня отводили в сторону и благодарили, было.

«Тетеньки» — это нормально, блин…

А. Т. Так я с метамодернистской гордостью говорю это. Может сложиться впечатление, что мы хотим таких же, как и я, зрителей, но на самом деле ко мне подходили очень взрослые женщины и мужчины и говорили, что это о**енный спектакль.

Такими словами?

Е. К. Нет, интеллигентными словами.

А. Т. Я специально так говорю, потому что, по сути, они вели к этому слову.

И в личку присылали сообщения, что отправили своих родственников на «необычный» спектакль. Девчонки-студентки говорили, что это про них, хотя они младше, и что им интересно, как жили их сверстники в 1990-е. Нужны разные зрители, спектакль не работает на сегрегацию сознаний, не обращён к целевой аудитории, наоборот. Вроде так и выходит пока.

А что актеры? Как сыграли на премьере?

А. Т. Немножко плюсанули, хотя я их настраивал так, что не надо спасать спектакль и выходить из самочувствия. Пусть восемьдесят процентов уйдут из зала, но двадцать оставшихся получат то, что хотят.

Я хотел сделать этот спектакль так, чтоб его одновременно смотрели моя мама и мои друзья, чтоб он мерцал между традиционностью и новым подходом. что можно создавать «зрительский гезамткунстверк».

Обсуждение после спектакля я начал с разговора с Томиловым — я специально его позвал, чтобы подчеркнуть, что это не про «элитного Томилова», который делает спектакль про себя, а потом отмечает премьеру в замке, а про людей. Я же тоже из Омска. Что между нами общего? Оказалось, почти все, кроме того, что я режиссер, а он человек родом из омской области и у него малый бизнес.

Е. К. На обсуждении задали вопрос, тянет ли история на универсальность. И да, она тянет.

А это важно? Если внутри рассказа, например, про театрального педагога есть что-то очень конкретное, то оно и подтянет меня, вне зависимости от того, знаю я ее или нет.

Е. К. Претензия про отсутствие универсальности была у худсовета, который говорил, что это нам понятно, потому что мы в театре работаем тридцать лет, но другим людям непонятно и неинтересно. Хотя это не лейтмотив спектакля — там есть просто истории про жизнь в провинции. История же про то, как создается спектакль, может быть интересна аудитории, которая просто любит театр.

А. Т. Если точно рассказывать люто радикальную калейдоскопическую историю, универсальность все равно проявится. Спектакль сделан суперсубъективно: там есть рассказ про то, какое платье было у мамы, когда она меня забирала из садика. Я уж не говорю о методе. Важно, не про что я говорю, а что я внутри этого рассказываю, как композиционно строится история и в каком качестве она подается. Самое клевое — протянуть полюса между зрителями туда, куда они не ждали. Ну то есть согласен с тобой.

Куда, кстати?

А. Т. Смыслы связываются как композиционные пятна на картине Кандинского: сначала видишь пятна, а потом понимаешь, как они работают в протяженности. Одна девушка сказала, что это спектакль о свободе, потому что мы всё умещаем в жесты спокойствия и свободы, то есть она через перформатив процесса определила смысл

Мне кажется, нам надо отдавать под починку труппы большинства театров. Снова к изменению и росту, к свободе, на которую нас настраивают еще в институте и которая потом почему-то оказывается в дефиците вне стен учёбы. Хотя на учёбе всё надо апгрейдить. Например, надо быть свободным от того, чтоб держать удар. Улица учила держать удар, а я хочу так жить в России, чтоб без этого.

В итоге была самоцензура?

А. Т. Было много фильтров и изнутри, и снаружи. И мама застопила, и сам где-то зассал, и директор что-то просил. Но я красиво вывел, объяснив, что нужно проработать некоторые уровни, чтоб потом выйти куда-то, а не об колено ломать. Я забыл, как я точно сказал, но как-то органично и не оправдываясь.

Как это выглядело? Можете описать?

А. Т. Я наивно предполагаю, что актеры сегодня были счастливые.

Е. К. Им нравится способ существования — такая вечериночка в дружелюбном месте, куда заходит зритель и постепенно, к концу обсуждения, перемешивается с ними.

А. Т. У них была возможность иронизировать надо мной. Подозревали ж меня — в том числе и ты — в нарциссизме, так вот они снимают этот пафос и стебутся.

Был ли ты недоволен кем-то?

А. Т. Все в итоге пришло к ансамблевому горизонтальному существованию с некоей амплитудой. Мы выходили на текст через известное правило Фильштинского: «Не играй — и обретешь игру». А они все-таки через «игру» стали вести, но пунктиром все равно возвращались в нашу историю. Я буду осмыслять это точнее.

Было ли смешно?

Е. К. Да, много смешных моментов. И историй, и того, как они их делают, — Вася Кондрашин, например.

А. Т. И то, как они начинают комментить друг друга вне моего текста.

А ты волновался?

А. Т. Перед сдачей еще поддавливало, а перед премьерой, и это впервые со мной, я даже твит написал — что-то со мной не так, не волнуюсь. Прозвучит самоуверенно, но я был в настрике, что все будет хорошо, — я очень ответственно делал спектакль ещё за несколько месяцев до своего приезда в Омск. Иногда я позволяю себе проебаться, мол, все равно круто придумал. А здесь не так — спасибо этому спектаклю, а то последний год я был на успехе и немножко сыро все делал.

Е. К. Когда мы созванивались, Тема мне сказал, что сделает очень зрительский спектакль, который продастся на четыреста мест.

Как ты так умеешь себя хвалить?

А. Т. Надеюсь, понятно, что это все человечно?

Не очень.

А. Т. У нас внутри настройка такая, что ошибка — это часть эстетики. Как в народном театре — если ошиблись, вау.

Это трудно?

А. Т. Но я люблю импровизацию, ее много у меня в проектах. В хорошей школе — как у Корогодского — актер импровизационен и может на одно сказанное слово играть целый час. Я тоже стал превращать себя в такого человека, и у меня есть мастер-классы по импровизации и по присутствию. Работая в «Пятом театре», я понял, что и ребятам было б прикольно поработать с импровизационными стратегиями. Они стали кайфовать оттого, что им дали такую свободу, тем более что текст не пишется как литература, а превращается в нее попозже, и актерское мастерство приобретается по пути.

Звучит круто.

А. Т. Сегодня в зале сидели мои друзья, и я понимал, что им это все чуток кринж, потому что у них другая насмотренность. Но меня это не волнует, здесь важен контекст.

Я в итоге очень сильно захотел работать с этими людьми, у меня нет пренебрежения. Просто есть определенное состояние вещей — они знакомятся со стратегиями, которые просты для кого-то, но для этих ребят это новость, потому что на девяносто девять процентов они загружены другими проектами.

Этот спектакль возник как бы не в своих условиях, но круто, что иногда у театров появляется обстоятельство превращаться в другое, — это ставит вопросы перед логистикой, маркетингом, внутренним отношением к происходящему. У меня есть привычка следить за своими работами, я всегда рядом, и у меня есть энергия делиться.

Что вас тревожит?

Е. К. Что любой показ может стать последним. Друзья Томилова уедут, и нужно будет вручную набирать аудиторию. Много вопросов. А я чувствую, когда все стоит на соломенных ногах. До сих пор удивляюсь, что мы продолжаем это делать.

Что нужно, чтобы была защита? Критика местная?

Е. К. В Омске нет критики. Если б мы съездили на классный фестиваль, то все перестали бы сомневаться и поняли, что есть альтернативное мнение по поводу этого спектакля. Некоторым важно, не что ты делаешь, а как оценивают тебя третьи лица.

А Томилову, как независимому художнику, важно что-то, кроме заботы об актерах и гигиене? Репутация проекта, его продвижение?

А. Т. Важно, конечно же. Я впиливаюсь всюду и везде сую свой нос, стремясь помогать всему происходящему. . Мы же не просто делали отдельно мой спектакль, а делали что-то на этой площадке, что влияло на все остальное.

Е. К. Я жду с трепетом, что Артем уедет и начнет осмыслять это все по-другому, эксплицировать, как он может это делать, и тогда мы увидим новый взгляд на проект.

Опасно звучит?

А. Т. У меня спектакль в заложниках, так что нет, не опасно. Я не ел с утра и теряю сознание от голода.

Е. К. Будет красиво, если Томилов сейчас умрет и это будет его последний спектакль.

Томилов не умер, его покормила сестра.