Дружба дожития

Дружба дожития

Пьеса Константина Стешика на первый взгляд простая, с одним финальным разворотом, переворачивающим весь смысл, и поэтому без спойлера в тексте не обойтись. Два друга вышли ночью стрельнуть сигарет, спасли одного мужика, поругались с другим, поговорили с третьим, подрались, расстались. Пьеса-монолог, рассказ о себе и о друге, начинается лирически: «„Пошли пройдемся“, – сказал мне друг. „Пошли“, – сказал я. Мы вышли на улицу, на улице шел дождь». Но достаточно быстро читатель ощущает опасность, растет какое-то напряжение, то ли от появляющихся персонажей, то ли оттого, что рассказчик говорит и за себя, и за друга, а кому он это рассказывает, остается загадкой. Сами наши друзья претендуют на классический канон пары, отправившейся в путь, – Владимир и Эстрагон, Дон Кихот и Санчо Панса, даже упоминание Малыша и Карлсона не кажется неуместным: один «топит» за шалости, другой за «пойдем домой». Герои Стешика то комические, попадающие в комедию положений, то экзистенциальные, никак не достигающие цели, то слишком детские, то слишком невзрослые. Один все время чего-то боится, второй несется спасать очередную никчемную жизнь – не специально, а просто так получается. В спектакле два друга не то чтобы резвятся. Если быть очень внимательным, можно заметить, что первую фразу Герой в исполнении Ивана Байкалова говорит сам себе, сидя в одном из окон на заднике. И только потом он и его Друг (Владислав Демьяненко) материализуются на сцене. Герой все время повторяет: «сказал мой друг», «сделал мой друг». У Друга нет имени, и его слова нуждаются в комментариях, как будто он сам не в состоянии полноценно донести мысль. Монолог «я» режиссер переводит в диалог, но оставляет нам слова автора. Мы все время знаем, кто тут главный рассказчик. Но насколько он надежен, можем ли мы доверять его рассказу?

В. Демьяненко (Друг), Г. Сергеенко (Крепкий). Фото – А. Иванов.

Неглубокая, с двумя колоннами, скрывающими часть происходящего, сцена театра «Суббота» почти пуста, все, что нужно для эпизода, выносят и уносят два служителя просцениума – Тени (Анастасия Полянская, Никита Памурзин). Предметный мир в спектакле (художник Мария Смирнова-Несвицкая) натуралистичен, не выглядит бутафорией и часто ею не является – зеленый мусорный бак, скамейка, каталка «скорой помощи» и даже крыло от машины вместо целой сообщают нам предельно реалистичную историю. На заднике иногда загораются окошки, в некоторых из них – видеоизображение глаза без зрачка. Глаз смотрит на нас – мы на него. Слева макет сцены, и Тени переставляют белые фигурки, иногда камера транслирует нам то, что стоит на макете, иногда нет. Изображение на всю сцену, дублирование персонажей, их мерцание вроде добавляют мистики или намекают: «все не так однозначно реалистично» или «у истории есть подтекст, двойное дно». Но макет чаще всего не попадает в поле нашего зрения, он скорее помеха, отвлекающая от действия. Условные изображения людей нужны только для финального исчезновения.

Сцены балансируют на грани трагического и комического, драматург филигранно работает с нашими ожиданиями, потенциально опасных мужиков, например с пистолетом или алкоголиков, или страдающих затянувшейся бессонницей переводит в тех, кто может поделиться сигаретой или вызвать «скорую». Стешик наделяет своих персонажей способностью к эмпатии в той или иной степени. Но главный эмпат – Друг. Демьяненко играет Друга тем, кто в молчании содержателен, его слова просты, доступны, он не утешает, он понимает. Имея серьезный взгляд, Друг находит контакт с каждым. Радуется, что, возможно, смог спасти кому-то жизнь, и уверен, что опасность где-то далеко. Кривая ухмылка, впрочем, добрая, ему помогает. Только наш Герой испытывает страх, потерянность, чувствует опасность, исходящую от всего. Он всегда чуть взнервленней Друга. Даже если они идут рядом. Друг небольшой, субтильный, смотрится более уверенным, чем Герой, пребывающий чаще всего в нервном возбуждении. Режиссер не чувствует опасности в персонажах и переносит тревогу Героя, как любого жителя огромного района, во внешнюю среду. Проявляется мистический мир, откуда под тоскливую мелодию выходит девочка с красным воздушным шариком. Режиссер играет с жанрами – комедия, боевик, мистический триллер, и текст Стешика все эти возможности предоставляет. Первая встреча решена как комедия положений. Труп – вернее, это Порезанный (Алексей Белозерцев) – весело перекатывается в нужное место, подмигивает зрителям, сам укладывается на кушетку «скорой помощи». У Белозерцева еще несколько выходов в разных ролях асоциальных типов. У другого актера театра – Григория Сергеенко – две роли, но диаметрально противоположные. Он – Мужик с пистолетом, палящий почем зря по нашим друзьям, в майке-алкоголичке, с азартным глазом, выходящий в собственный двор как на охоту. Его перемена от раздражения к минимальному сочувствию практически незаметна. Он же, Григорий Сергеенко, играет персонажа, обозначенного как Крепкий парень, человека с посттравматическим расстройством, который не спит ночами и бродит по собственному дому. Сергеенко ведет свою роль здесь очень вдумчиво, не давя на жалость, слова звучат спокойно, в чем-то смиренно, с эмпатией к самому себе. И вот они уже втроем идут за сигаретами. Герой ревниво поглядывает на Крепкого, а Друг присматривается к их новому спутнику и скорее доволен, что их компания увеличилась. Самому Крепкому новое общение в радость. Потрясающая метаморфоза с этим персонажем заложена драматургом и отчетливо сыграна артистом: Крепкий вдруг становится Хрупким. Персонаж Сергеенко, слишком спокойный, сильный, уверенный, вдруг «ломается», складывается пополам и падает на пол, не договорив фразы, не докурив вожделенную сигарету. А придя в себя, бесконечно извиняется, спрятав лицо. Извинения он приносит не нашим друзьям, хотя и им тоже. Но прощения нет за то, что жил, ощущая себя пупом мира. На заднике, как будто в многоквартирном доме, загорелось окно, в нем стол, за ним женщина и девочка с шариком. Окно оказывается рамой для воспоминания, которое важно видеть ему, не нам, для него там осталась жизнь. Действие происходит на фоне многоквартирного дома, очередная панелька с множеством окон на заднике мерцает, как звездное небо. Герои постепенно растворяются в этом мерцании.

Сцена из спектакля. Фото – А. Иванов.

От жанровых игр спектакль переходит к городским зарисовкам: ночь прошла, наступило утро, и вышли зависимые от алкоголя люди (как называет их Стешик) в поисках опохмела, спешащие на раннюю работу. Они проходят по сцене в разных направлениях, иногда задерживаясь. Смешно, что выгуливающая собаку сначала достает маленький пакет, чтобы убрать за собакой, но, подождав немного, прячет его и достает большой. Зарисовки, лиричные или смешные, лишь подчеркивают отсутствие того, что не происходит между друзьями, – общения. Они существуют рядом, но не ведут задушевных разговоров, только необходимые, иногда переругиваются, а цель – найти сигареты – становится неважной, и уже не она ведет друзей дальше от дома и спасения. Да кому нужны эти сигареты! Вот друзья уже дерутся. С чего началась драка, была ли причина, не очень понятно. Но за время драки с нашими друзьями происходит главное преображение. Тени посыпают их головы чем-то белым, оно остается на волосах заметной сединой, лица покрываются грязью, как морщинами. Неожиданный комментарий дворничихи (Анна Васильева) – «что вы затеяли, ведь немолодые уже» – отрезвляет нас. Поведение и жажда приключений выдавали в персонажах молодых, мы так думали, а им уже шестьдесят. Их выход ночью за сигаретами оказался длиной во всю жизнь. А был ли Друг рядом с нашим героем или только привиделся ему? Рассказчик недоговаривал нам всей правды или сам находился в глубоком заблуждении о присутствии друга. Да и кто он, твой друг? Иван Байкалов весь спектакль тревожно всматривался в зал: верим ли мы его рассказам, понимаем ли его тоску, досаду, злость? Друг тянет его куда-то, а он не хочет, страдает, но все равно идет, и случается жизнь, дружба и что-то интересное. Прозрачный занавес опускается, и вот уже рассказчик в очках с толстыми стеклами, шапке-ушанке и кожаном пальто, которое носил Друг в первой сцене, одиноко кутается на уличной скамейке под звуки песни Алексея Паперного. «Может быть, я постоянно терял ключ от до-ма…» Друг, оставивший после себя пятно света на сцене рядом с Героем, уходил тихо, незаметно, будто его там никогда и не было. Была дружба – была жизнь.

Как передать впечатление от спектакля, которое не хочется формулировать словами, а хочется сохранить внутри себя? Или для лучшего сохранения описать каждую деталь, каждый подмеченный жест, выискивая подтекст? Или все же не писать, не говорить? Копить светлую грусть под песни Паперного, те самые, где интонационный рисунок распределяет ударные слова не так, как привычно; можно в рифму, но с этим особенным ударением не на тех словах – звучнее. Интонационный сдвиг позволяет слышать другие смыслы в привычном наборе слов. Так и пьеса Константина Стешика о дружбе оборачивается историей с выдуманными друзьями, историей одиночества, когда время дожития наступило внезапно, и мы не заметили, как и Герой в этом спектакле. А место Друга давно пустует, и окружают тебя только тени, которые проворная рука убирает с занавеса жизни.