Живой

Живой

Когда ранним октябрьским утром выходишь на улицу из аэропорта Спиченково города Новокузнецка, взгляд упирается в холмы, окутанные мечтательной дымкой.

Сквозь дымку тлеет рассвет. День обещает быть солнечным.

На улице уже переминаются от холода Аня Казарина и Влада Куприна, их самолет прилетел получасом раньше.

Позже, уже в микроавтобусе прокопьевского драмтеатра, везущего нас пятерых, Татьяну Тихоновец, Владу Куприну, Анну Казарину, Алексея Платунова и меня в отель, узнаю, что холмы — не холмы, а насыпи, образованные выработками каменного угля. И дымка — не дымка, а смог. Быстро становится трудно дышать: угольная пыль проникает в носоглотку, оседает на легких. Мягкий утренний свет, мечтательная линия горизонта и болезненное першение в горле дают какое-то непередаваемое сочетание.

В угледобывающем моногороде (с 1931 года) Прокопьевске не осталось работающих шахт. Уголь теперь берут в открытых разрезах. Говорят, это самый простой способ. Но такой уголь низкого качества, плюс уничтожается сосновый лес — легкие региона и плодородный слой почвы. Те, кто раньше работал в прокопьевском театре, например уехавший в Новокузнецк, а теперь работающий в КТМ в Санкт-Петербурге актер Андрей Жилин, в комментариях к моей публикации в Facebook, сделанной сразу после поездки, написали, что раньше, когда работали шахты, жилось и дышалось легче.

Говорят, есть два Прокопьевска. Прокопьевск первый — это административный центр. Здесь театр, городская администрация и единственный отель «Заря». В нем мы и будем жить. И есть Прокопьевск второй, место, где люди и жилые кварталы. Исторический центр, застроенный в 1950-е, производит впечатление запустения. «Заря» оказывается громоздкой «сталинкой», как и большинство сооружений того времени, начисто утратившей свой функционал. Огромные мраморные холлы, зеркала, фикусы в горшках, лестницы с балюстрадами, по крутым ступеням которых со своим чемоданом надо именно взбираться и именно на последний, четвертый этаж. Лифта нет и в помине. В номере — огромная ванная комната размером с мой номер в московском отеле «Пушкин». В ванной — окно. В окне — прокопьевские дали. В номере удручающее количество мебели — громоздкие шкафы, какие-то буфеты. В них можно было бы легко упрятать несколько расчлененных трупов. Это непередаваемое ощущение несоразмерности и нецелесообразности преследует меня во многих гостиницах регионов.

Теперь надо поспать два-три часа, остальное время пойдет на экспресс-прогулку по городу.

Фото — Т. Джурова

У меня в путешествиях есть одно правило: хочешь узнать город — отойди на пару кварталов от центральной улицы. Мягкий, чуть приглушенный угольным смогом свет невольно делает радостным все вокруг. И двухэтажные дома барачного типа из почерневших от времени бревен, и сухую листву, вкусно хрустящую под ногами, и пустые уже скворечники, похожие на домики для японских духов, и стволы деревьев, заботливо выкрашенные не в белый, как в европейской части России, а в рассветно-розовый цвет. А на одном из деревьев россыпь мелких румяных плодов — издалека кажется, что это не плоды, а цветы. И здесь же развороченный остов дома, от которого осталась только печь, груды выброшенного хлама. Такое можно увидеть в картинах про войну и в небольших российских городах. Людей совсем немного, но собаки быстро распознают во мне чужую и облаивают. Редкие прохожие тоже оборачиваются.

На центральной улице витрины ресторана с громким названием «Paradise»покрылись пылью. Напротив не слишком оживленного торгового центра люди из багажников легковых машин торгуют белокочанной капустой. Примерно здесь я встречаю своих коллег, фотографирующих Владиславу Куприну напротив магазина с вывеской «Влада». Поверьте, в каждом третьем городе России есть магазин с красивым названием «Влада».

Фото — Т. Джурова

Без шуток и без поправок, самое нарядное и выдающееся здание на главной улице — театр. По бокам — две эффектные жилые сталинские «высотки», двойники с башнями и башенными часами, в одной из которых жил советский космонавт Волынов. На одном из балконов курит какой-то дядя, разглядывая нас, а мы разглядываем его, и это ужасно обаятельно. Мы все друг другу — экспонаты.

Природа псевдоклассицистской архитектуры Театра имени Ленинского Комсомола, из своего 1961 года обращенной отнюдь не в будущее, понятна. У советского человека, пережившего Отечественную войну, должно было быть свое «красивое» с портиком, колоннами, мраморными лестницами, блестящей люстрой, красным плюшем занавеса и кресел. Он заслужил на это право после долгого трудового дня и жизни в бараке или комнаты в коммуналке. Думаю, такая архитектура и породила у зрителей живую до сих пор инерцию представлений о «красивом», о том, что театр — это «другой мир», переходящую из поколения в поколение.

Фото — Т. Джурова

Но в театр мы вернемся позднее.

А пока Татьяна Тихоновец, не раз бывавшая в Прокопьевске, ведет нас за театр. За архитектурным массивом театра спрятан другой массив — первого звукового кинотеатра в Прокопьевске, имени Николая Островского. Сам отлитый в бронзу Николай в буденовке и шинели здесь же — глядит слепыми глазами вдаль. Кажется, как Тиресий, он прозревает будущее. Картина, которая ему открывается, скорбная — кинотеатр похож на издохшего доисторического исполина.

Построенный в начале 1930-х в стиле конструктивизма, в 1950-е кинотеатр в соответствии с требованиями времени обзавелся античным фасадом с колоннами, треугольным фронтоном, в обрамлении которого «тимпан с лепным декором растительного орнамента, со стилизованным музыкальным инструментом и элементами советской символики “серп и молот”, “пятиконечная звезда”». И закрылся только в 2000-е.

Сегодня в своей агонии, с трещинами, идущими по фасаду, со ступенями, заросшими колючками и чертополохом, с выбитыми стеклами боковых фасадов, чудовищный и прекрасный разом, кинотеатр-призрак — предмет стыда местных. Официально он «охраняется государством», реально — не подлежит восстановлению и предназначен на снос.

Боковой фасад бывшего Кинотеатра им. Н. Островского. Фото — Т. Джурова

Но, с другой стороны, город можно понять. Он не может позволить себе содержать здание, лишенное функционала. Это мы вдохновляемся поэзией умирания, прокопчане предпочли бы избавиться от призрака, лишний раз напоминающего, что происходит с городом. Да и у меня картинка музея советского прошлого, который мог бы быть в этом здании, или лофта, не монтируется с настоящим Прокопьевска.

А теперь вернемся в прокопьевский «Парфенон». Его здание построено в 1961 году в соответствии с типовым проектом Гипротеатра, запущенным в середине пятидесятых. Сегодня такие «храмы искусства» в стиле сталинского ампира с колоннадой и лестницей, где видится сбегающей какая-то советская золушка, теряющая свои «лодочки», можно встретить в разных городах России.

Построенный архитектором Николаем Куренным прокопьевский Ленком действительно кажется чем-то вроде античного Парфенона. Нашим гидом по театру становится нарядная, как райская птица, Ксения. Она показывает гардероб, где под вешалками предусмотрены специальные ячейки для зрительской уличной обуви, зрительское фойе, мраморную лестницу, многоярусную люстру, вертикальный объем которой охватывает все этажи здания, выводит нас на балкон зрительного зала на восемьсот мест, откуда сцена кажется невероятно далекой, точно глядишь в колодец.

Но на большой сцене и в зрительном зале сейчас ремонт. Поэтому смотреть спектакль Артема Устинова «Город Эн» мы поднимаемся под самую крышу, в декорационный цех.

Прокопьевский театр – директорский – его возглавляет Людмила Купцова. В театре нет главного режиссера, но это не катастрофа: кураторские функции взяла на себя директор и постоянно приглашает к сотрудничеству режиссеров, благодаря которым театр получает сложные и нетривиальные спектакли. «Город Эн» вышел из лаборатории, которая год назад была посвящена забытым и полузабытым советским авторам. Таким автором для Артема Устинова стал Леонид Добычин.

Сцена из спектакля. Фото — архив театра.

Два сектора зрительских мест друг напротив друга, между ними вытянутый стол, у основания которого — небольшой подиум с экраном над ним. По экрану медленной субстанцией ползет текст романа. За столом — артисты в синих производственных халатах. Стол завален разными предметами: настольные лампы, бумаги, открытки, горшки с фикусами и кактусами, в один из которых воткнута единственная, наверное, сохранившаяся фотокарточка Леонида Добычина, фарфоровые статуэтки и вполне современный электрический чайник, а еще целый белый город из папье-маше. Искусно сработанные художником Игорем Каневским «подделки» не сразу отличишь от подлинных антикварных вещей. Как не различишь в романе реальный Двинск, в котором в начале XX века прошло детство Добычина, и город Эн, куда его герой уносится на бричке вместе с Чичиковым.

За столом — комментаторы, ассистенты, голоса и, прежде всего, операторы овеществленной памяти, связные между прошлым и настоящим. Короткие щелчки включающихся настольных ламп, свет выхватывает лицо оператора, склонившегося над листом бумаги, будто учитель, и карандаш в его руке. Его голос так же произвольно озвучивает фразу. Начало маленькой книги Добычина похоже на диктант, который пишет ученик начальной школы, — сплошь констативы: «Дождь моросил», «Крюковская дочь дала мне пряничную женщину…»

Этот прием сразу задает дискретность восприятия; нарратива не будет. Будут руки артистов, комбинирующих вещи, фактуры, строчки, выводящих их на экран, запускающих поток ассоциаций. Артем Устинов не озабочен последовательностью событий. Он чередует и комбинирует чувственные ощущения, аудиовизуальные стимулы, ассоциации со способами высказывания, реплики из романа — со статистическими комментариями.

Сцена из спектакля. Фото — архив театра.

Герой появляется не сразу. Сначала в руках одной из актрис только пальто и клетчатая кепка, накинутые на человека-невидимку, на пустоту. Потом на экране возникает, растет сутулый силуэт, тень. Потом материализуется герой, человек-ребенок, недетски серьезный, чье худое лицо иногда окрашивается слабой улыбкой. Нерешительно, точно припоминая, он произносит текст, а город детства визуализируется за его спиной на экране в сепии старинных открыток — с видами Двинска, крестного хода, картинок из модных журналов рубежа XIX–XX веков.

Если говорить о способах выразительности спектакля, то это…

Не событие, а его тень.

Не последовательность, а фрагмент.

Не картина, а деталь.

Не диалог, а выхваченная реплика, остающаяся без ответа.

Не герой, а голос, например Сержа, коротко заявляющего: «Не читал!», словно раз и навсегда определяя неодолимую дистанцию между собой и своим другом. Не сексуальное взросление, а робкое касание руками пышных форм томных дам из журнальной рекламы мыла, шоколада, абрикосовой воды. Не героиня, а задумчивое лицо девочки со старой пожелтевшей фотографии и кружение двух фарфоровых статуэток под звуки музыкальной шкатулки. Не суровая религиозная аскеза матери — а обведенные черным женские глаза, точно с фаюмского портрета, но сбрызнутые каплями слез. Не описание первого чувственного опыта, а умелые женские руки в красных перчатках на экране, играющие с крохотной фигуркой героя. Не сцена расставания, а зовущий крик: «Серж!» — и скомканные листы неотправленных писем.

Сцена из спектакля. Фото — архив театра.

Режиссер ведет героя и зрителей очень непрямым маршрутом. Он все время переключает режимы, как бы не давая до конца втянуться в этот хрупкий мир воспоминаний, хрустящий истонченными временем бумажными страницами, окрашенный в сепию, озвученный тонким фарфоровым звоном музыкальной шкатулки. Иногда он настраивает камертон, погружая полностью, безыскусно: как когда звучит песня на стихи писавшего на идиш Шике Дриза «Промелькнула река». Иногда резко выдергивает на поверхность вод Леты. И тогда современность вторгается то шумом греющегося электрического чайника, то Моргенштерном с мобильного телефона. А упоминанию погромов и событий Первой русской революции сопутствуют оглушительное завывание пожарной сирены и требование срочно покинуть здание театра.

Но никто и никогда не может уйти в воспоминания полностью, закапсулироваться в них, свернуться податливым эмбрионом в тепле материнских вод.

Разрывы заложены в конструкцию спектакля. Неслучайно режиссер все время меняет способы репрезентации текста, как меняет и чередует функции актеров-операторов-комментаторов, в программке обозначенных как «исследователи». Иногда они кажутся музейными работниками, иногда —учеными-комментаторами, иногда — равнодушными сотрудниками статистического бюро, перечисляющими, сколько нянек, книг, архитектурных памятников встречается на страницах книги, сколько смертей и потерь приключилось за время романа. «Умер, умер, убит, застрелен, уехал, уехал…» И вот здесь, наверное, в способах аудиальной репрезентации текста артистами — главная проблема спектакля, которую невозможно обойти стороной. Артисты не всегда попадают в тот нейтральный тон «комментирования», который предусматривался режиссером, невольно плюсуют, окрашивают необоснованными ничем эмоциями и оценками. Вроде бы предусматривались безличность, стирание человеческого, а, кажется, будто каждый стремится самообозначиться в пространстве спектакля как герой.

Главного героя сложно соотнести с каким-либо возрастом или периодом времени. Михаил Дмитриев, играющий эту роль, находится в каком-то очень чутком взаимодействии со всей сценической реальностью, точно касается ее кончиками пальцев. В финале его немного рассеянный взгляд внезапно обретает четкость. Казалось бы, мимолетное событие: герою диагностируют близорукость и выписывают очки. Но отчетливость видения — это смерть внутреннего зрения, конец города Эн, в котором реальное и воображаемое переплетены до неразличимости. Зажигается свет, герой спускается с подиума, бродит, точно слепой, ощупывая артефакты детства, уже упакованные в пленку, забытые, ненужные. Такой же ненужный и он. И пока назойливые комментаторы спорят об инверсиях в романе и сравнивают автора с Джойсом, фигурка Героя и Автора сжимается и постепенно исчезает, поглощенная грудой бумажного хлама на экране. И предсказуемо вспоминается хармсовское: «Из дома вышел человек».

Фото — В. Куприна.

По окончании спектакля, бродя и разглядывая реквизит, перебирая рождественские открытки и касаясь крашенных под бронзу статуэток из папье-маше, вдруг обнаруживаешь запрятанные под стол деревянные детские санки, на которых выведено «Таня», словно личное послание к себе. Мне кажется, так устроен этот спектакль: в груде случайного антикварного хлама спрятан ключ, твой персональный rosebud.

И кажется совсем неслучайным, что этот эстетский спектакль, собирающий и складывающий, рассказывающий про исчезновение человеческого микрокосма, возник именно в исчезающем городе.

Участь сырьевых моногородов — умирание. Когда-то в них все было закручено на выкачивание недр и на людей, добывавших уголь, никель, золото, на обслуживание этих людей. На демонстрацию того, что рабочий человек не забыт: его дети будут ходить в спортивные школы, а сами он – в храмы искусства. Однако недра истощились. И города умирают, одни — покорно, другие — цепляясь за жизнь. Но театр Прокопьевска не цепляется, он эту жизнь, можно сказать, производит.

Автор заранее приносит извинения всем причастным жизни города за возможно допущенные неточности.