​ Петербургский дневник

​ Петербургский дневник

Недавно Оксана Кушляева ввела на «Летающем критике» жанр путевых дневников. Последние два месяца я не выбиралась за пределы Петербурга, поэтому мой дневник будет о событиях времени, а не пространства. В нем я расскажу о премьерах 2019/20, увиденных в последние зимние месяцы, как значительных, так и случайных. Потому что маршруты театрального критика далеко не всегда связаны с очевидными художественными вершинами, особенно если ты сама с некоторых пор работаешь в театре.

11 января. «Как живется — можется» в Театре Комедии имени Н. П. Акимова

Мне очень нравится пьеса Юлии Тупикиной «Ба», но всему свое время. Написанная в 2015 году и поставленная буквально везде, возможно, она слишком долго ждала своего часа в Петербурге. Есть такая вещь, как старение языка. Когда смотришь спектакль по пьесе, написанной пять лет назад, кажется, что так уже не говорят, что лексический состав современников, креаклов изменился. А может, все дело в той условно-жанровой манере, в которой существуют типизированные герои спектакля?

Изменилось не только название: «Как живется-можется?» отсылает куда-то к Василию Шукшину. Специально для театра драматург вносила изменения и в текст, что в итоге сильно спрямило конфликт и жанр. В квартиру тридцатилетней москвички Оли, без сна и роздыху делающей ток-шоу в Останкино, бездетной, находящейся в ЗОЖ-сожительстве с парнем по имени Лёша, внезапно без объявления войны десантируется бабуля из Сибири и, как волшебник в голубом вертолете, начинает творить добро и счастье внучки по своему усмотрению. Оля поначалу сопротивляется, но потом понимает, что в ее жизни что-то действительно не так… В финале нас ждет развернутый апофеоз добра, семейственности и теплоты человеческих связей.

Так в спектакле.

В первой редакции пьесы скорее важны были диалектика отношений, изначальная неполнота жизни как Оли, так и Ба, установление связи между поколениями. Худрук Комедии Татьяна Казакова привычно оперирует паттернами жанрового кино. Бабка в спектакле — носитель «народной мудрости» и «традиционных ценностей» — из Шукшина. Мать Лёши (Наталья Андреева), снимает кальку с дамочек Людмилы Гурченко. Правильный герой-любовник Степан (Александр Матвеев) вынес из девяностых растянутый свитер Данилы Багрова, он плохо воспитан, но зато мужественен. И в этой системе ценностей отсутствие хороших манер — залог порядочности и честности героя социального кинематографа. Есть еще Тихон (Виталий Кузьмин), одинокий жеманный сосед сверху. Так в 2000-е на театрах разыгрывали геев. Но сегодня герой вряд ли признается в этом со сцены и только робко тянется на огонек всеобщего счастья, готовый пожертвовать ради тепла общежития собственной идентичностью.

А. Падерин (Лёша), И. Цветкова (Мария Васильевна). Фото — архив театра.

При этом актриса Ирина Цветкова, играющая Ба, Марью Васильевну, — виртуозка. Она, конечно, никакая не сибирячка, а настоящая петербургская старуха-интриганка. Тощенькая, себе на уме, она напоминает старушку-девчонку из фильма «Сказка о потерянном времени» и на славу разыграет что хочешь. Игровое, придуривательное, постоянная двойственность, хитрый глаз — то, что выгодно отличает ее от прочих типизированных героев.

В финале она собирает на день рождения внучки всех несчастненьких, чтобы самой исчезнуть в никуда, будто какой-нибудь старец Лука, оставив в наследство призрак какого-то новогоднего чуда, которое развеется вместе с первыми лучами дня и выдохшимся шампанским.

Конечно, спектакль адресован старшему поколению, тем, для кого здоровый образ жизни, дистантные отношения, трудоголизм и увлеченность своей работой — пыль, временные заблуждения, которые будут развеяны непреходящими ценностями пирожков с капустой. Впрочем, пирожки — это только атрибутика. Главное же — кучность, семейственность, отсутствие перегородок, как пространственных, так и личностных.

27 января. «Иранская конференция» Такого театра на площадке «Скороход»

Это первая (и, наверное, последняя в ближайшее время) постановка пьесы Ивана Вырыпаева в Петербурге. Раньше я видела спектакли по «Иранской» в новосибирском «Глобусе» и маленьком татарстанском городе Буинске. На этот спектакль я решила сходить после того, как в рамках конкурса коротких пьес «Stories», который я организовывала в театре «Суббота», случилось сотрудничество с актером и одним из режиссеров спектакля, Владимиром Кузнецовым.

Признаюсь, в третий раз слушать знакомый практически наизусть текст невыносимо. Он устроен так, что нюансы, которые режиссеры и исполнители вносят в исполнение, ничего не открывают нового в ее устройстве. Визуально все спектакли — двойники. В них есть участник конференции — тот, кто произносит монолог. И изображение докладчика, которое в онлайновом режиме транслируется на экран. А значит, когда смотришь спектакль, имеет смысл оценивать не оригинальность решения, а вклад, который совершает постановочная группа, чтобы сделать текст слышимым, а ход мыслей героев — увлекательным, не имитативным. Одним словом, нужен думающий актер. В спектакле Игоря Сергеева и Владимира Кузнецова есть разумный баланс между тем, о чем говорят персонажи (движением и содержанием мысли), и индивидуальным составом человека, произносящего мысль. Мне кажется это очень важным: мы слышим и воспринимаем мысли человека и понимаем что эти мысли, его идеология привязаны к его личному опыту, возрасту, биографии, травмам. Но не всецело обуславливают его! Хороший баланс.

А. Худяков (Отец Августин). Фото — архив театра.

То, что всех персонажей играют артисты тридцать пять минус, тоже накладывает отпечаток. Ты понимаешь, что здесь — не конфликт поколений. Священник Александра Худякова, из-под сутаны которого торчат кеды, молод и азартен, и его проповедь — это революционная проповедь художника-неоконсерватора. А его ровесник-дирижер, напротив, фундаменталист-фанатик, кажется, смертельно болен (почему-то подумала, что у него СПИД). И впервые нет четкого противопоставления тех, кто прошел через физическую муку, через плен исламских террористов (как журналистка Астрид Петерсен), и тех, кто мыслит чисто теоретически. Скорее герои — игроки одного «поля», одной команды, тех, кто тоскует по опыту веры, чувствует свою неполноту, и тех, у кого есть этот опыт, а, значит, есть и полнота. Думаю, такова и была главная интенция пьесы Вырыпаева.

Неожиданно модератор конференции Игоря Гарбузова — не дежурный персонаж, не просто тот, кто осуществляет связки-переходы от одного докладчика к другому. Персонаж Гарбузова — очень живой и болезненно реагирующий на слова участников конференции, на их нечуткость, идеологическую оголтелость, агрессию. Он оголенный, и его оголенность сухая, интеллектуальная, потрескивающая электричеством.

1 февраля. «Счастье мое» в Театре Балтийского флота (Кронштадт)

Спектакль Михаила Смирнова, главного режиссера Театра Балтийского флота, тоже работавшего в «Stories» и вообще много сотрудничающего с лабораториями современной пьесы, как и «Ба», отчасти обслуживает запрос на ретро.

Театр Балтийского флота — любопытное явление. Находящийся в подчинении Минобороны, обслуживающий главным образом островное население, он застраивает свой репертуар так, чтобы кое-где да звучала морская или флотская тематика. Само здание Офицерского морского собрания — тоже реликтовое явление. Здесь витает одряхлевший призрак имперского величия разных эпох. Среди высоких портретов адмиралов, маринистских пейзажей, старинных каминов и тяжелых портьер затерялся малый зал театра. В большом в основном играют утренники и проводят офицерские собрания.

Пьесу Александра Червинского, популярную в восьмидесятые, я прочитала совсем недавно. И удивилась — уж очень по своему настроению, по духу она идет вразрез и с заявленной темой, и со временем. Остановлюсь на ней подробнее. Послевоенный 1947-й, маленький город. Героиня, восемнадцатилетняя пионервожатая Вика приводит к себе в школьную подсобку, где у нее отгороженный угол при кабинете биологии, курсанта-моряка Семёна, который поссорился со своей подружкой. Приводит очень конкретно — чтобы зачать ребенка. Герои проводят ночь в подсобке, знакомятся, между ними устанавливается личная связь и интимная, а утром после пионерской линейки Вика практически выгоняет Семёна, как бы тот ни выражал свое желание остаться с ней. Вываливаясь из окна, Семён ломает ногу, оказывается в больнице и возвращается к уже глубоко беременной Вике спустя полгода, снова рвется выполнить свой долг — жениться на Вике и стать отцом ребенку, — но героиня опять выставляет его. Вместо этого она выйдет замуж за престарелого учителя, чтобы у ее дочери не было прочерка в св-ве о рождении, отремонтирует школу, родит и воспитает — где-то уже в отдаленном будущем — дочь.

Н. Ермолаева (Виктория). Фото — архив театра.

То, что могло бы быть мелодрамой, Червинский создает как «комедию вопреки». Вопреки душераздирающим фактам прошлого и настоящего Вики: репрессированная семья, приживалка в школе, куда ее пустила жить строгая, но сострадательная директриса, она не настолько привлекательна, чтобы в безмужние послевоенные годы создать полную семью, наконец, у нее проблемы с фертильностью. Если Вика не родит сейчас, она не родит уже никогда.

Восемнадцатилетняя девушка оказывается поразительно взрослой и критичной по отношению к этическим паттернам эпохи, стереотипам правильного поведения, «чувства долга» у Семёна, «кодекса девичьей чести», которые внушает ей «внутренний голос», за него выступает директриса Лидия Ивановна. Да, Вика не цепляется, не пытается удержать любовь, потому что знает, что Семён любит не ее. Но без вот этого советского надрыва: «Сняла решительно платок наброшенный, казаться гордою хватило сил». Она легкая, эта «счастливая Вика», и у нее все получится. И пьеса — тоже легкая и созвучная времени. В ней звучит та же тема необходимости, но невозможности продолжить жизнь, что в недавней «Дылде» Балагова.

Михаил Смирнов в своей постановке совершает обратный перенос — в чувствительный жанр. На сцене: окно, в которое вывалится Семён, красный плюшевый занавес актового зала, через который он будет с восторгом подглядывать за пионерской линейкой, пластиковые пальмы (антураж кабинета ботаники), скрипучий буфет с черно-белыми фото за стеклом и т. д.

Если в пьесе директриса — внутренний голос Вики, а у интеллигентного старичка-биолога Оскара Борисовича нет слов, только выразительный миманс, то в спектакле оба эти персонажа решены как своего рода конферансье, патетически произносящие ремарки наподобие то ли дикторов советской эпохи, то ли ведущих в Кремлевском дворце съездов, снисходительно-сострадательно взирающие на пертурбации Вики и Семёна то ли с высоты прожитых лет, то ли от лица героической эпохи и сталинского ампира.

Н. Ермолаева (Виктория), И. Юсупов (Семён). Фото — архив театра.

Когда смотришь спектакль, зная порядок событий пьесы, иногда хочется быть заодно со зрителями, пытаться предугадать, что произойдет с главными героями, судя по их общению, взаимодействию, реакциям. Вика в спектакле — вовсе не та несокрушимо ироничная девушка, играющая Семёном и обескураживающая его. Милая, в бесформенном платье, подпоясанном солдатским ремнем, героиня Наталии Ермолаевой — вся как на ладони — увлеченная и беспомощная. Если Вика из пьесы старательно «держит марку», то обстоятельства жизни сценической Вики выводятся из подтекста в текст, становятся фактором постоянного переживания актрисы, актерского «тремоло». Если Семён из пьесы грубоватый и недалекий, то ладный, обаятельный курсант Ильдара Юсупова просто наивен и неопытен. И безыскусность героев, их неумелость в обращении со своими чувствами и чувствами друг друга, пожалуй, и есть главное содержание первого акта спектакля. Действительно, к сожалению, артисты воспроизводят жанровые стереотипы эпохи, послевоенных мелодрам. Но между их героями действительно есть притяжение, они действительно увлекаются друг другом. А раз так, то какого черта эта слабая, с преждевременно уставшим лицом девочка, отталкивает курсанта? Какого черта уговаривает жениться на расчетливой Анечке, которая станет парадной женой морскому представителю СССР в Европе?

В пьесе Червинского второй акт тавтологичен по отношению к первому. В нем Семён снова «заговаривает» свою совесть, обещая Вике вернуться после заграничной экспедиции, тогда как внутреннее решение им уже принято. В спектакле этого решения нет. Мы, будучи «наивными» зрителями, не знаем, что произойдет. Семён бросается обнимать Вику. А та плачет от счастья (актеры, поработайте над «физическим действием», если так тискать беременную на седьмом месяце женщину, мы поймем, что под платьем у нее подушка, а не младенец). И когда у Вики начинаются роды, а Семён звонит в «скорую», его предательство становится неожиданным для него самого: когда герой выкрикивает в трубку, что «нет, он не муж».

История могла бы получиться сложной. Но получилась непонятной.

Отказывая своему мужчине в праве «выполнить долг», стать ей мужем и отцом ребенку, Вика оставляет в наследство Семёну если не травму, то чувство вины. А значит, на героине ответственность за разрыв, за несчастье свое и Семёна (чего хорошего оказаться в руках хищной Анечки?).

16 февраля. «Диджей Павел» и «Два перстня» театра post на площадке «Скороход»

Это была коллаборация «Летающего критика» с площадкой «Скороход»: «Скороход» предоставил «Летающему» несколько пригласительных для реализации на «Планете», а я вместе с коллегой Юлией Осеевой модерировала обсуждение со зрителями.

И хотя оба спектакля вовсе не премьеры, но впервые они были сыграны один за другим как дилогия, что дало повод говорить, что «Два перстня» — приквел «Диджея Павла».

«Дижей Павел» прошел в обычном своем формате: зрители смотрят, актеры танцуют, а не как в Германии, где все превратилось в дискотеку. И опыт «второго взгляда» подтвердил подозрения первого: танец — это стихия, в нем ты можешь только участвовать, с ним ты изменяешь обычной своей позиции наблюдателя. А «Диджей» — это структура, и структурирован он как линия жизни (вовсе не того человека, драматурга Угарова, которому посвящен, а любой жизни), и особенно это чувствуешь, когда находишься в той перипетийной фазе, когда музыка еще играет, дискотечный шар еще вращается, а танцевать уже как-то не хочется, но и уходить еще вроде рано.

«Два перстня» — даже в большей степени спектакль, чем «Диджей». Там есть зафиксированные мизансцены, реквизит, партитура движений участников. Музыкальная эпоха — другая, срез композиций тоже другой — это многочисленные ВИА, возникшие в начале семидесятых, сейчас никому не известные, музыкально неразличимые.

А. Старостина и Д. Коробков в сцене из спектакля. Фото — архив театра.

Пятеро исполнителей, уже знакомых по «Диджею», включая Дмитрия Волкострелова, составляют механический квинтет манекенов «Музея советской эпохи», собравшийся за прямоугольным столом. А диджей Иван Николаев теперь — мьюзик бокс, музыкальный автомат, выставляющий пластинки. Но не винил, а гибкие диски из пленки, не предназначенные для жизни в веках. Сначала простые повторяющиеся движения — открыть-закрыть книгу, снять-положить телефонную трубку — начинает совершать один человек-инструмент, потом вводятся другие. Скорость увеличивается, постепенно работа разных деталей механизма синхронизируется. При этом в работе станка возникают перебои: Алексей Платунов сначала наполняет «водкой» граненый стакан, а потом уже подносит к плечу, чтобы протереть, — и, водка, естественно, выплескивается на рукав синего рабочего халата.

Ускоряющиеся движения исполнителей вызывают состояние, близкое к панической атаке. Тебе страшно, но эта реакция — чисто физиологическая. Любопытно, что некоторые зрители на обсуждении, силясь объяснить рефлекторный физиологический ужас, говорили о «ядерной войне», то есть приручали ужас с помощью ассоциативного ряда.

Большой спектр ассоциаций применительно с к спектаклю post, обычно скупому на образы, — вещь непривычная. Понятно, что не существует единого рецепта, как смотреть театр post. Но все-таки: и расползающиеся пятна цветной гуаши — как завораживающие комбинации разноцветных осколков «калейдоскопа», любимой игрушки советского детства. И такие же не поддающиеся идентификации и узнаванию кадры из фильмов семидесятых на экране, воздействующие не содержанием, а рябой зернистой фактурой выцветшей пленки.

Все это — повод к созданию каких-то индивидуальных ассоциативных рядов, впрочем, разной эмоциональной окраски.

Не исключаю и того, что для кого-то все аудио- и визуальные ряды спектакля становятся поводом к ностальгии. Кто-то же слушал все эти «Ты письмо напиши» и «На щеке снежинка тает» (специально упоминаю наиболее известные из композиций)? Чем больше тебя в силу возраста задела эпоха ВИА и конструкторских бюро, тем мощнее поток ассоциаций, тем сильнее включается личный эмоциональный опыт. А для кого-то «Два перстня» — молчаливая герметичная «вещь в себе». Подобный эффект восприятия, кстати, наблюдался на «Розенкранце и Гильденстерне», другом историческом спектакле post.

Продолжение следует