Последняя лента Ивана Андреевича
Пьеса Олега Михайлова — биография-апокриф. И раз театр посчитал нужным не сохранять интригу и расшифровать в программке спектакля, о ком именно будет речь, то и нам нечего скрывать. Название «Нави Волырк» — своего рода анаграмма имени, от которой веет жутью. Впрочем, ничего особо мистического в пьесе нет. Это история социального оборотничества, приспособленчества, рассказанная от имени главного героя, баснописца Ивана Андреевича Крылова.
Раскрывая интригу, театр попытался компенсировать зрителю то непонятное, что будет происходить на сцене. И если режиссер с актерами отдаются потоку ассоциаций, связанных с текстом, то и зрители могут пойти этим путем. Режиссер Елена Павлова («Ло-ли-та» по В. Набокову, опера А. Маноцкова «Снегурочка», номинированная в 2019 году на «Золотую маску»), впервые представившая пьесу в формате эскиза прошлым летом на режиссерской лаборатории, посчитала нужным уйти от нарратива. Хотя истории немного жаль: Олег Михайлов — классный, на мой взгляд, рассказывальщик историй. Главный герой, баснописец Крылов, прятавший своих героев в звериные шкуры, некогда совершил случайное убийство, а теперь сам обречен жить в шкуре медведя.
Так вот, Павлова всеми силами попыталась уйти от повествовательности — в процессуальность. Полтора часа на сцене умирает одряхлевший герой, отматывая, буквально как бекетовский Крэпп, магнитофонную пленку своей жизни. Текст пьесы звучит главным образом в записях, которые включает Нави Волырк — Заслуженный артист России Сергей Попков, взлохмаченный старик, обжора и лентяй в тяжелой медвежьей шубе, с когтистой лапой — правой рукой. Текст сильно сокращен, а сокращения компенсированы визуальными этюдами при участии живых и призраков из воспоминаний старика. Эти «другие» — сожительница Фенюшка и незаконная дочь Сашенька, переводчик Гнедич, граф и поэт Хвостов. Впрочем, живые и мертвые малоразличимы в своем статусе, существуют как фантомы.
Сцена из спектакля. Фото — А. Кокшаров.
Сцена затемнена: ее устилают, наверное, километры блестящей спутанной магнитофонной ленты. Над нею нависают, склоненные, три высоких зеркала, и то, что расположено на планшете сцены, мы отчасти видим в отражениях: например, выразительный, сугубо театральный образ, когда включается ветродуй, по поверхности воды в тазу бежит серебристая рябь, а ветер колышет «водоросли» пленки (художник Николай Слободяник). Красивая, но очевидная ассоциация с визуальностью «Зеркала» А. Тарковского.
В этюдах тоже нет действия: мы просто наблюдаем за состояниями и молчаливыми образами-призраками. Вот нежно-улыбчивая Сашенька (Илона Гончар) ест мед большой деревянной ложкой из банки, а потом кормит с рук медведя-отца. Вот появился нескладный недотыкомка-Гнедич (Денис Кугай), сел и, точно слепой, перебирает-перебирает листы книги невозможно подвижными длинными пальцами. Вот главный герой эпиграмм всех современников, поэт и граф Хвостов (Андрей Ярославлев), одутловатый, с застенчивой улыбкой, сел в кресло, обложив себя искусственными цветами, — значит, умер. При этом хочется подглядывать в отсутствующий «подстрочник», чтобы понять, с какими именно событиями жизни Крылова связано появление этих персонажей. Образы сожительницы и дочери более действенные. Например, Фенюшка разделывает рыбу: вспарывает брюхо, извлекает внутренности. Настоящая рыба на сцене не может работать иначе как образ зачатия или священной жертвы. Но и рыба, и сама Нина Семенова — Фенюшка, какие-то несмелые, неуверенные в том, что они делают на сцене. И поэтому действия актрисы воспринимаются как сугубо бытовые. Не говоря уж о том, что этот образ вторичен даже по отношению к самой Елене Павловой (см. «Снегурочку»).
Д. Кугай (Гнедич). Фото — А. Кокшаров.
А есть еще персонаж символический, персональный Черный человек Ивана Андреевича. В списке действующих лиц названный Охотником (Роман Сердюков). Это, как мы понимаем, его смерть.
Все это перемежается тягучими паузами, в которых ничего не происходит: герой сидит, утопая в своей шубе, и слушает музыку. Слушаем и мы. Долго слушаем. Притом слушаем инструментальную музыку, расхожую, разобранную на цитаты, например, «Androgyne» «Quartango». И, кстати, в том, что артист (персонаж?) сам включает музыкальные треки со своего громоздкого старинного магнитофона, есть какая-то двусмысленность. Это персональный плей-лист самого героя, записи из его личного архива? Или архива артиста? Что-то непохоже. Скорее — авторский трек-лист режиссера, призванный создавать атмосферу распада.
Сергей Попков, красавец, артист богатой фактуры и зычного голоса, принимает правила игры. Эти правила: не играть, а пребывать во внутреннем монологе, припоминать; не действовать, а генерировать состояния. Но актерского не задушишь — не убьешь. И в финале Иван Андреевич — Попков, рыча, крушит декорации, будто он и впрямь медведь из фольклорной сказки.
С. Попков (Нави Волырк). Фото — А. Кокшаров.
Сюжет спектакля, пусть и растянут, прошит «прорехами памяти», повторами и музыкальными паузами, но читается. В нем в историю экзистенциальную умирания/воспоминания вшита история семейная и фольклорная. В начале спектакля Крылов рассказывает Сашеньке сказку про трех медведей: маму, папу и медвежонка. У сказки про трех медведей финал трогательный. Дочь сидит в медвежьей шапочке с ушками, отщипывает дольки мандарина и делится ими с отцом. А, значит, приняла отцовскую идентичность, разделила с ним его оборотническую природу, его «зазеркалье».
Второй, экзистенциальный, в котором разбушевавшийся Нави Волырк крушит свое «зазеркалье». А разгромив, присаживается в кресло, чтобы еще минут пятнадцать расставаться с жизнью под атмосферную музыку.
Псковский театр драмы действительно не боится показывать своим зрителям непонятное искусство. В его репертуаре уже есть «непонятные» спектакли Сергея Чехова: «Потудань» и «Семь самураев». Но «Потудань», как мне кажется, совсем не нуждается в сносках и отсылках к источнику — то есть прозе Платонова. Она вообще снимает с тебя необходимость читать сценический текст как историю. В «Нави Волырке» история есть, но искусственно затянутая, в которой через многозначительные паузы, приходится пробиваться к простому и даже наивному «обыкновенному чуду», сказке о том, как настоящая любовь творит чудеса.
Комментарии
Оставить комментарий