Солнцеворот

Солнцеворот

Во время продолжительной увертюры за занавесом – он позднее станет экраном, по которому побегут, нагоняя друг друга, анимационные волки, олени и зайцы, – неторопливо проходит темный силуэт гигантского животного, похожего на слона.

Время «Черевичек» – мифологическое, локус – архаический или даже утопический. В нем непротиворечиво сожительствуют мамонты, обрядовые святочные маски медведя с бараном и йети, люди и черти.

У людей даже есть, как во вселенной Филипа Пулмана, свои «деймоны»: у Оксаны это большая синяя курица в желтых сапожках, наперсница, которой она адресует свои вокальные монологи, возможно, материализованная фантазией Вакулы (Игорь Леус), который в спектакле в первую очередь художник, не снимающий заляпанного краской фартука, а уже во вторую – кузнец.

Карнавальный антимир, живущий по каким-то своим законам, скорее языческим. Ведь празднование Рождества в конце декабря, когда наступают самые длинные ночи в году, завязано на куда более древние обряды солнцеворота.

Ольга Стародубова (Оксана). Фото – М. Субботин

Этот «берендейский» мир (то ли рай, то ли мир до грехопадения) радостен и непротиворечив. В нем и быт, и фантастика. В нем языческий дух Святок, когда в мир приходят и смешиваются с человеческой толпой всевозможные, в целом невредные сущности. Так, в динамичной пестрой хоровой толпе, наряженной Марией Луккой в буйно-разноцветные домотканые стилизованные салопы и венки (и этника, и поп-арт), мелькают Медведь, Баран и даже Черт – не столько святочные маски ряженых, сколько зооморфные существа. Черти с выкрашенными в синий лицами в комбинезонах и промышленных касках с фонариками – и те шахтеры. А в начале второго акта действие и вовсе переносится под лед реки. На экране лениво колышутся гигантские русалки, выходят утопленницы, а по сцене бредет леший-рыбак с коловоротом и ящиком на ремне.

В наивно-лубочной светелке Оксаны (Ольга Стародубова) присутствуют элементы зажиточного советского быта – ковер с лебедями и телевизор на ножках. На стенах – портреты Пушкина и какой-то женщины, возможно, покойницы-матери. Девочка-отличница, сирота, ясно, что отцу не до нее. Первая красавица на селе одинока, подружка у нее и то курица, да и Вакулу она мучает только для того, чтобы почувствовать свою значимость.

Сцена из спектакля. Фото –М. Субботин

В этом мире возможны любые превращения, и многое совсем не то, чем кажется. Вот в первой сцене дебелая неповоротливая деревенская баба Солоха в цветастом халате ковыляет на мороз с двумя черными пластиковыми пакетами, набитыми мусором. Так и поет свою арию – с пакетами в широко расставленных руках. Но с появлением модника Черта (Алексей Семенищев), поп-звезды с лунно-желтым ирокезом и джедайским светящимся мечом, как будто телепортировавшейся из эстрадного шоу на 1 канале, мигом сбрасывает свой халат с толщинками и предстает обольстительной Панночкой (Елена Бирюзова). Панночка так же реальна, как реально ее простое и лукавое колдовство над самогонным аппаратом, трубы которого не только обвивают изнутри ее хату, но и возносятся куда-то в небо. Понятно, почему к Солохе-Панночке стекается все мужское народонаселение – от темпераментного Чуба (Рустам Касимов) в его мохнатой шубе, шляпе, размахивающего огнестрелом и похожего на цыганского барона, до «деревенской интеллигенции», Школьного учителя (Евгений Крюков) с его вечным узнаваемым портфельчиком и «председателя сельсовета» Головы в каракулевой шапке (Владислав Попов). И кто знает, ослепительно красивая Панночка есть или только видится интоксицированным алкоголем поклонникам?

Алексей Семенищев (Черт). Фото –М. Субботин

Стиль спектакля – постмодернистский лубок. Жанр – может, мистерия, может, феерия, а может, мистериальная феерия? От феерии – зрелищное сверхизобилие чудес. От мистерии – идея и механизм магического претворения действительности, испытания героя, его «страстей»

Таким испытанием для Вакулы становится что-то вроде сошествия во ад. За ад здесь «блистательный Санкт-Петербург», в который Черт отвозит Вакулу, чтобы заполучить необходимый ему волшебный артефакт. Здесь гораздо более очевидной становится стилистическая цитатность «Черевичек». Плоскостной дворец, в котором то живьем, то на экране шествуют придворные – трафаретные бюсты на ножках. Танцевальный дивертисмент – номер девочек-тарелок в геометрически жестких балетных пачках и разухабистый пляс псевдоказаков в мохнатых шароварах с густо декорированными татуировками обнаженными торсами (хореограф Нурбек Батулла). Визуально этот Петербург больше напоминает то мультипликацию Андрея Хржановского, а то и «Желтую подводную лодку».

Царица – и та трафарет. Но царственных особ, как мы помним, и нельзя было выводить на сцене. Поэтому за царицу представительствует Светлейший (Максим Шлыков) со светящимся (но уже другим цветом) мечом, двойник, но рангом сильно выше нашего знакомого Черта, который непринужденно располагается во дворце, как у себя дома.

Рустам Касимов (Чуб), Елена Бирюзова (Солоха). Фото –М. Субботин

«Черевички» – постановка, безусловно, командная. Это изобретательная работа художников Марии Лукки и Александра Мохова, аниматора Анастасии Соколовой, художника по свету Стаса Свистуновича, как-то по-особенному заставляющая играть красками костюмы, дирижера Константина Чудновского, артистов, азартно включившихся в это театральное приключение, и, конечно, самого Бориса Павловича.

В густонаселенных «Черевичках» как будто бы вовсе не звучит лирический голос автора. Но сам финальный солнцеворот, когда на театральное небо выкатывается ликующее колесо-солнце, не то что рассеивает тьму спектакля (в нем вовсе отсутствуют мрачные тона), он обещает что-то важное нам. Например, что ночь однажды закончится, страх уйдет, а то, как мы будем проводить свое темное время в ожидании рассвета, чем его наполнять, зависит от нас.