Неисцелимые

Неисцелимые

«Дзаттере»
Театр юношеского творчества.
Инсценирование и постановка: Татьяна Благовещенская и Кеша Башинский

Спектакль «Дзаттере» по текстам Пушкина и Бродского — премьера легендарного ТЮТа — колыбели ленинградской и петербургской театральной педагогики. Именно здесь учились лучшие преподаватели театрального института на Моховой: Лев Додин, Вениамин Фильштинский, Алиса Иванова. О ТЮТе — его много лет возглавляет Евгений Сазонов — можно (и нужно) рассказывать долго: о демократичности его устройства (у подростков много выборных должностей, и процесс выборов здесь — дело серьезное), об уважении к личности учеников, о том, что за всю материальную и техническую часть отвечают тоже дети: бутафоры, изготовители декораций и костюмов, осветители и звуковики. Звуковому оформлению спектакля (саунд-дизайн — Максим Задерей) может позавидовать профессиональный театр. Да и многому другому тоже. Атмосфере репетиционного процесса, например. Спектакль сочиняется вместе: кажется, именно здесь, в театральной студии Аничкова дворца ближе всего подошли к искомому идеалу горизонтальности. Отражается ли это на художественном качестве? Оказывается, что да. «Дзаттере» при всех художественных достоинствах, о которых речь — дальше, еще и отлично «сделан» — недаром на финальных поклонах сцену заполняют десятки подростков (кажется, в подготовке их участвовало около сотни). Здесь не фетишизируют актерскую игру, она — один из элементов в сложно устроенном пазле, лишь часть которого мы видим на сцене. «Дзаттере» начал сочиняться незадолго до пандемии, а финальную форму обрел уже в новой исторической реальности. До и после.

Огромный титр «ВЗРЫВ» разделяет его на две части — «Сцену из Фауста» и «Пир во время чумы». Между ними по сцене на фоне алого бархатного занавеса крадется некто в венецианской маске. Впрочем, под характерной личиной с бубенцами есть еще одна: лицо зловеще покрыто красной краской. Это умерший Джаксон (Станислав Сальников), его незримое присутствие в следующей сцене очевидно лишь для зрителей. До символического взрыва на фоне «Плота Медузы» Жерико (задник с напечатанной на нем репродукций — единственный задействованный в спектакле предмет, изготовленный не в ТЮТе) чуть взвинчено ведут разговор двое в черных футболках. На спине одного — надпись «МАЛО», на спине другого — «АДСКИЙ». Точно — они, вечная парочка: беспечный властолюбец и искуситель, Фауст (Андрей Есаулов) и Мефистофель (Иван Марков), гнев и сарказм. (Любопытное совпадение: ровно в дни премьерных тютовских показов в Шереметевском дворце не завершилась, а как раз была продлена выставка «Пять искушений Иоганна Фауста»). Но их больше нет. Зато есть Чума, и на отравленном ядом болезни пире Фауст станет Председателем. Вскоре мы будем скучать и по Чуме.

Фото — М. Соколова.

Персонаж Чума (Женя Эфрос, в другом составе — Алиса Шварц) поразителен: это сохраняющий бесстрастное выражение лица андрогин с гладко выбритой головой в черном балахоне и на котурнах. До начала собрания он исполняет танец (хореограф — Андрей Адамовский), наполненный судорожными движениями тонких белых рук, кажется, состоящих из одних острых углов, а по завершении пира забывается банкой кока-колы, все так же нарочито расставляя локти и выворачивая лопатки. Кажется, будто Адасинский поработал над пластикой самого узнаваемого персонажа Бергмана: в постмодернистской структуре «Дзаттере» эти аллюзии вполне правомерны. Гости Чумы великолепны, шикарны, роскошны: корсеты, органза, блестки, фольга, нимб. Стол, будто сервированный для натюрмортов малых голландцев. И — меланхолично плывущие за огромными искусственными окнами видеоизображениями петербургских и венецианских фасадов (видео — Федор Рузанов). Бьет наотмашь точно пойманное ощущение «скорбного бесчувствия», неартикулируемая, но на уровне ритмических контрапунктов ощущаемая точка невозврата. Ситуация, длящаяся во времени, но принципиально не способная к изменению или развитию. Будто сошедшая с ренессансных фресок Мэри (Анфиса Рубан) поет, Луиза (Ксения Быченко/Алиса Шварц/Дарья Лебедева) в истерическом припадке забивается под стол, гости забываются в дискотечном ритме, приходит и уходит облаченный в сверкающее золотыми блестками полотно священник (Иван Марков), а сцена находится ровно в той же эмоциональной точке, с которой она началась. Декоративность, подчеркнутый эстетизм как бы фиксирует эту невозможность движения. Это мир, из которого движение – психологическое, физическое, интеллектуальное — вынуто. В спектакле найден особый лаконичный модус актерского существования – как будто персонажи эмоционально мертвы, и перед нами лишь видимости этих тел. Это прекрасные, яркие, но не живые существа, что особенно пронзительно, потому что герои молоды и хрупки. По-барочному сложный визуальный ряд (изобретательная работа художницы Ольги Сусловой) и феноменальность присутствия на сцене юных актеров — они не играют юных, им действительно 15-17 лет — создают драматическое напряжение, которое делает излишними иные перипетии. Пронизаны иронией появления «ангелов» в картонных одеяниях-сэндвичах и хаотичной толпы «шуриков» (персонажей в черном с посмертным изображением Пушкина в качестве масок): пафос близости смерти неизменно взламывается, лишь обостряя чувство утраты. Ассоциативно «шурики» напоминают черных мохнатых существ из «Мой сосед Тоторо» Миядзаки – мультфильма о смерти, как известно.

Фото — М. Соколова.

Образы, отсылающие к «Маске красной смерти» Эдгара По, фрескам Джотто, «Седьмой печати», медийному образу Элтона Джона и прочие изящные шифры – это не только радость глазу и комплимент зрителю, его способности чувствовать себя частью большой культуры, но и Ноев ковчег мира западноевропейской культуры, который до недавнего времени был и нашим миром тоже. Или Амаркорд. Или «Титаник». Или «Плот Медузы». Вот они – все здесь, персонажи, краски, художники. И этот корабль идет ко дну вместе с нами. Шпенглер в «Закате Европы» ровно сто лет назад (1920-1922!) уже говорил о завершении фаустовской культуры с ее ощущением бесконечности времени и пространства – интеллектуальной, склонной к экзальтации и абстрактности. Сцена пира визуально являет нам именно ее – во всей красоте и масштабе своих достижений – но у нее нет шанса выжить. Для меня это личная потеря: потому что это моя культура, это мой мир. И спектакль дарит мне встречу с этой утратой, делая это очень бережно, как будто находя именно для меня язык разговора о невозвратном.

Кеша Башинский объясняет название: «Дзаттере, это с итальянского. Дело в том, что Набережная неисцелимых (Fondamenta degli incurabili) – старое название этой набережной в Венеции, где располагался когда-то чумной госпиталь. Сейчас там стоит собор Санта Мария делла Салюте, где хранится византийская икона Богородицы. По преданию, пока икона в Венеции, чума не вернется в город. Так вот, настоящее название набережной – Fondamenta delle Zattere. «Zattere» – по итальянски «Плоты». Мы обнаружили это в процессе работы, когда только-только наткнулись на текст Бродского. Когда Плот Медузы уже был в спектакле. Просто представь, что с нами было, когда мы раскопали эту историю с Венецией, взяв фрагменты из Бродского»